Когда что-то случалось, маменька отверзала ротовое отверстие и делилась с дочерью наболевшим. Наболевшим у нее было все. Марусе иногда казалось, что мама впускает в себя реальность лишь для того, чтобы переболеть ею внутри, и затем отпустить обратно в мир через варежку рта. Мамины внутренности были фабрикой по переработке реальности в словесную боль.

Грубое слово «варежка» Маруся проговаривала иногда даже вслух, когда никто не слышал. Этим словом она боролась с потоком маминых откровений, кое-как его обесценивая, чуть-чуть ослабляя, делая в итоге не столь отравляющим. Когда отфутболить варежку не удавалось, Маруся пропускала удар и переполнялась.

Перегрузившись чужими откровениями, Маруся весь следующий день потела и бегала в комнату для девочек мыть подмышки. Неспособность послать маму подальше выходила у нее через пот.

А мама уже ждала дочку снова, чтобы излить на нее «то, что внутри». Маруся догадывалась, что она тоже является частью той самой реальности, которую мама желает переварить, предварительно в себя засосав.

Мама так решительно втягивала Марусю в свой внутренний мир, что та однажды не выдержала:

– Мама, ты хочешь родить меня обратно?

На мгновенье опешив от прямоты вопроса, мама бросила короткий взгляд ниже подола. Ну как бросила… так, уронила, не удержав. «Точно хочет», ухмыльнулась Маруся, потом демонстративно тяжко вздохнула:

– Я так и знала, – и чмокнула губками.

А вот сие чмоканье к Марусе перешло по отцовской линии. Отец всегда чмокал, как лошадь, даже не как конь. Всей семьей отучали, так и не отучили. Спившись и умерев, он был положен в гроб с надутыми губками, словно замершими в неоконченном чмоке. Маруся терпеть не могла дур, надувающих губы, они напоминали ей мертвого отца в гробу.

По большому счету, угроза быть рожденной обратно и чмоканье – это было все, чем владела Маруся. Дома не было, мужа не было, детей не было, про деньги умолчим ради стыда, а больше и сказать не о чем. С таким наследством прямая дорога в друзья к Тихону.

Бог многих готовит к нему в друзья, но лишь у избранных получается в них попасть. Тихон, он такой, он всегда рядом, но никто не знает конкретно где. Так, где-то рядом…

Как уже упоминалось в первой части, Тихона на самом деле было три: сам Тихон, отец Филип с одним «п», и дядя Архип. Наука предполагает, что именно сей парадокс и был причиной того, что Тихона позвали умирать в магнитный томограф. Заодно парадокс обеспечивал Тихону ежемесячное вспомоществование от того самого института – вдруг кто перехватит уникума? Не только нашей разведке было известно про Тихона…

Однажды, дивным августовским вечером, когда пижма еще не отцвела в тех широтах, все трое сидели на самопровозглашенной веранде и пили чай.

– Я ее так не называл, – проворчал отец Филип.

– Ты про веранду? – уточнил Тихон, – Действительно, что еще за «самопровозглашенная».

Будучи в каком-то смысле одним целым, они угадывали мысли друг друга. Это было хорошо в момент чаепития. После момента иногда доставало.

– Он про цифровизацию, – отозвался дядя Архип, – Он имеет в виду, что русское слово «цифровизация» куда приятнее для евоного уха, чем буржуйское «дигитализация».

Сам факт выговаривания дядей Архипом столь сложных слов впечатлял, поэтому помолчали.

Молчаливое уважение длилось недолго.

– Евоный рот какой умный стал, – рискнул съязвить отец Филип, перебивая молчание, но публика отозвалась игнором, то есть никак не отозвалась.

Игнор отличается от просто молчания как причиной, так и намерением. В данном случае намерением было воспитать в отце Филипе способность сидеть заткнувшись, когда остальные заняты тем же самым.