От таких мелких царапин окраина Тихона лишь крепчала.

– Цыганка угадывает, – сказал Тихон, – Чего мне угадывать.

Это он так напрасно сказал. Маруся не уважала тему цыганства. Не то, чтобы не любила, но не уважала. Наверное, тема за что-то цеплялась в ее душе.

– Афанасий, а не пошёл бы ты за три моря, – грубым голосом посоветовала Маруся.

– Я не Афанасий, – возразил Тихон, уже понимая, что как раз Афанасий.

Задетая за неправильную тему, хамила Маруся направо, налево, и даже вверх. Вниз не хамила, понимая, что ей же потом паркет отмывать.

«Цыганство, собственность, чмоки, угрозы, моя зона комфорта, не слишком ли много у Русечки накопилось несносных тем?», подумалось Тихону, и он вновь опечалился за любимую. Любовь прочно удерживала Тихона от хождения куда подальше, потому что он понимал – самой Русечке от своих тем куда хуже, чем Тихону. Куда-то далеко от Маруси он сходил бы разве что за лекарством, да и то не надолго.

Но сильнее всего душу грела уверенность, что Маруся, куда бы его ни послав, сама тут же увяжется вслед. Потому и вел себя более-менее прилично, дабы не быть посланным чересчур далеко – у Русечки ножки устанут.

«В катере можно было «навести тишину», как выражался Истомин. Система активного шумоподавления применялась, когда летающая машина при посадке проходила сквозь «плазменный град». Миллионы шаровых молний создавали вокруг катера такой грохот, что нормальному уху выжить внутри было бы невозможно, если не заглушить это множество взрывов принудительно».

Тихон принудительно закрыл фантастику, отложил в сторону, задумался. Мысль не шла.

«В катере были очень удобные подстраивающиеся ложементы: можно было «поспать на работе», как говорил Алексей. Истомин же, насмотревшийся земных телевизионных шоу, называл Землю местом, где «люди разного роста сидят на одинаковых стульях». Ему это было непонятно: кто-то поджимает ножки, кто-то вытягивает – так и живут. Культура его мира, в основе которой лежали любовь и движение, вообще недолюбливала стулья. Окажись Алексей на его планете, он был бы не менее обескуражен, чем Истомин здесь».

Тихон предпринял вторую попытку выйти из чтения, и на этот раз получилось. Дабы не соблазняться, засунул книгу вообще в стол, повернул ключ на положенные два оборота.

Достаточно. Пусть они там летают на своих стульях внутри ящика письменного стола. Если захотят, могут даже включить активное шумоподавление. Тихон прислушался, не звучит ли чего из ящика? Не звучит.

– Скорее всего, уже сели, – решил Тихон, имея в виду приземлившийся катер, – Или шумоподавились.

Это было хорошо, это был явный трындец гештальта, но что-то еще свербило, неоконченное. Вопрос неравных стульев свербил, вот что. Зашитая в стулья иллюзия равенства морщила пространство, как черная дыра из научпопа.

Конструкторы мебели даже не предполагали, какую бомбу они заложили под заднюю часть Тихона своим стремлением к унификации производственных процессов, экономии материалов и упрощении маркетинга!

Тихон сидел на среднестатистическом стуле и переживал. Переживал он за себя будущего, вставшего со стула и прогулявшегося, например, в сторону кухни. Сколько еще иллюзий встретится ему на пути? Майя везде, она повсюду, она вездесущая, как самец кобры по имени Наг из сказки про отважного мангуста Рикки-Тикки. В слове «кобра» тоже скрывалась иллюзия равенства, как и в любом усреднении. Будь все по-людски, Наг был бы не кобра, а кобр – долой равенство! Долой усреднизмы, коими полнится мир!

– Останусь сидеть, – решил Тихон, – Не выйду из-за стола условно-досрочно.