– Господи! Господи! – воскликнул Виолет. – Что это как у вас язык развязался? Я и не знал, что вы такой речистый.

– А вы воображали, что за мной можно шпионить и я этого не замечу? Ошибаетесь, папаша Виолет. Если бы, вместо того чтобы угождать моим врагам, вы стали на мою сторону, я сделал бы для вас кое-что поважнее, чем продление аренды…

– А что такое? – насторожился жадный крестьянин, вытаращив глаза.

– Я бы продал вам по дешевке все свое добро.

– Когда надо платить, дешевки не бывает, – глубокомысленно изрек Виолет.

– Я собираюсь уехать из здешних мест и уступил бы вам ферму в Муссо, службы, посевы, скот – все гуртом за пятьдесят тысяч.

– В самом деле?

– Подходит вам?

– Черт возьми, надо еще подумать.

– Ну, давайте потолкуем… Но мне нужен задаток.

– А у меня ни гроша.

– Дайте слово.

– Это извольте.

– Скажите: кто вас сюда подослал?

– Просто я возвращался оттуда, куда ездил, и завернул к вам, повидаться.

– Возвращался пешечком? Ты что же, за дурака меня принимаешь? Врешь – так фермы моей не получишь.

– Ну… господин Гревен меня послал – вот и все. «Сходи, говорит, за Мишю, он нам нужен. А не застанешь – так подожди». Я и понял, что, значит, нынче мне надо просидеть здесь вечерок.

– А парижские франты всё еще в замке?

– Вот уж не знаю; но в гостиной там кто-то был.

– Ну, получишь ферму. Поговорим толком. Жена, сходи-ка за вином, чтобы спрыснуть наш уговор. Возьми лучшего, руссильонского, из погребов бывшего маркиза… Мы не дети, толк в вине знаем. На пустой бочке, у входа, стоят две бутылки, да прихвати еще бутылочку белого.

– Вот это дело, – сказал Виолет, никогда не пьяневший. – Выпьем!

– У вас пятьдесят тысяч спрятано под половицами в вашей комнате, на том месте, где кровать. Вы уплатите их мне через две недели после заключения купчей у Гревена…

Виолет с изумлением уставился на Мишю и побледнел.

– А-а, вздумал шпионить за отъявленным якобинцем, который имел честь председательствовать в арсийском клубе, и ты воображаешь, что он тебя не раскусит? Я не слепой, я заметил, что у тебя плиты в полу только что заделаны, я и решил, что ты вынимал их, и, уж, конечно, не для того, чтобы посеять там пшеницу. Выпьем!

Виолет был так ошеломлен, что осушил большой стакан, не обращая внимания на вкус вина: от страха у него горело в желудке, словно там было раскаленное железо; а присущая ему жадность не давала захмелеть. Он многое дал бы, чтобы очутиться дома и спрятать кубышку в другое место. Все три женщины улыбались.

– Так по рукам? – спросил Мишю, наливая ему еще стакан.

– Что ж, по рукам!

– Станешь хозяином, старый плут!

После того как они с полчаса оживленно проспорили о сроке передачи имущества, о бесконечных мелочах, как спорят крестьяне, когда заключают сделку, после множества заверений, опорожненных стаканчиков, всяческих обещаний, препирательств, бесчисленных: «Понимаешь? Вот те крест! Истинное слово! Уж я сказал – значит, твердо! Да провалиться мне на месте, если я!.. Чтоб мне ни дна ни покрышки, коли это не истинная правда!» – Виолет наконец склонился головою на стол – он был уже не навеселе, а просто мертвецки пьян; как только Мишю заметил, что у старика помутился взор, он поспешил растворить окошко.

– Где подлец Гоше? – спросил он у жены.

– Спит.

– Ты, Марианна, – обратился управляющий к своей верной служанке, – сядь у его двери и сторожи его. Вы, матушка, – сказал он, – оставайтесь внизу, следите за этим сыщиком; будьте начеку и не отпирайте двери никому, кроме одного Франсуа. Дело идет о жизни и смерти! – добавил он глухим голосом. – Для всех, живущих под моим кровом, я в эту ночь никуда не отлучался; вы должны это твердить даже на плахе. Пойдем, мать, – сказал он жене, – пойдем; обуйся, надень чепец, – скорей! Без расспросов! Я иду с тобой.