– Да Настенька на него даже и не смотрит, – пустил в ход тяжелую артиллерию Петр Николаевич. – Он для нее только знакомый, больше ничего. Сама посуди: если мы его выгоним, с кем ей общаться? Она ведь скучать будет…

– Настенька! – крикнула Глафира Васильевна, – а пойди-ка сюда. – Дочь подошла, глядя исподлобья. – Что вы сегодня делали с Михаилом Петровичем, пока Петр Николаевич свои газеты читал?

– Покупали иголки, – ответила Анастасия, глядя на мать широко распахнутыми глазами. – Михаил Петрович помог мне объясниться с хозяйкой лавки.

– А! – буркнула Глафира Васильевна, успокаиваясь. – Ну иголки – ничего… И все-таки, Петр Николаевич, не след тебе оставлять их одних. Придется мне снова с вами ходить… или приставить к тебе Лукерью, что ли? – добавила она, обращаясь к дочери, и тут же отвлеклась на собачонку. – Фифи! Ах, как лает эта собака, у меня даже голова разболелась… Ну что тебе, негодница?

Она взяла собачку на руки и стала ласково ворковать с ней, словно забыв обо всем остальном; но Петр Николаевич слишком хорошо знал свою супругу и понимал, что судьба Авилова решена и что недалек тот день, когда писатель будет изгнан из их семейства. По некоторым соображениям Назарьев предпочитал, чтобы все оставалось как прежде, то есть чтобы Анастасия прогуливалась со своим спутником, пока сам Петр Николаевич оставался в читальне. Весь вечер он ломал голову, прикидывая, как заставить супругу сменить гнев на милость, и под конец, как все слабые люди, решил довериться естественному течению событий. На следующий день Назарьевы при полном параде явились на вокзал, чтобы встретить прибывающую родственницу, и едва ли не первым, кого они там увидели, оказался Михаил, оживленно беседовавший с Тихменёвым. Выяснилось, что литераторы приехали, чтобы встретить своего коллегу Гончарова, который собирался продолжить в Бадене лечение, начатое в Мариенбаде. Глафира Васильевна насупилась.

– Гончаров… Это «Обломов», кажется? – спросил Петр Николаевич нерешительно.

– Не читала, – объявила Глафира Васильевна таким тоном, словно факт того, что она прочитала или пропустила какую-то книгу, мог что-то говорить о качестве последней.

– Еще «Фрегат «Паллада» и «Обыкновенная история», – вставил Михаил.

Он поглядел на Анастасию, и ему показалось, что соломенно-желтое платье, которого раньше на ней не видел, ей очень к лицу. Девушка сняла перчатки, потом надела, потом стала их поправлять. Издалека донесся сиплый свист локомотива. Рельсы загудели; встречающие и носильщики засуетились.

– Не наш поезд, – сказал Тихменёв, посмотрев на массивные золотые жилетные часы, которые он любил демонстрировать, извлекая из кармана при всяком удобном случае. – Иван Андреевич прибывает на следующем… Моя вина, Михаил Петрович, что я привел вас так рано. Слуга в гостинице перепутал время, а я не догадался проверить…

Авилов заверил редактора, что ничуть на него не сердится и что лишние полчаса ничего для него не значат. По правде говоря, он только рад был лишний раз повидать Анастасию, хотя сегодня она казалась бледной, напряженной и даже не улыбалась. «Нет, она вовсе не рада приезду Натали… Интересно, знает ли она, что ей собираются подыскать жениха? Может быть, она мрачна потому, что у нее душа не лежит к… к другому?»

Паровоз проплыл мимо собеседников и остановился, выдохнув пар, как человек, забравшийся на снежную вершину. Вокзал наполнился говором и шумом; Тихменёв настоял на том, чтобы отойти и стать чуть поодаль, чтобы не мешать пассажирам. Фифи, которую нервировало обилие новых людей и впечатлений, залилась отчаянным лаем. Глафира Васильевна заметалась, тормоша супруга. То она требовала немедленно найти Натали в вагоне, то волновалась, хватит ли носильщиков, – ей казалось, что половина пассажиров выходит в Бадене, и среди них Михаил с некоторым удивлением разглядел австрийских офицеров в белых мундирах. «Ведь они совсем недавно воевали с немцами… а теперь приехали в Баден?» Он забыл, что в прошлогодней войне великое герцогство Баденское выступало на стороне Австрии, как и целый ряд мелких немецких государств, недовольных усилением Пруссии.