Подводя итоги прожитой жизни, ветеран СВР Санников писал: «Всю жизнь помнил я это дело и его главных действующих лиц – Дору Соломоновну Соловейчик и ее руководителя, не отдавшего на связь другому работнику охранки своего ценного агента. „А какая конспирация! Профессионал! Честь и хвала ему! Умел, мерзавец, работать“, – довольно часто говорил я себе, вспоминая этих давно ушедших из жизни людей. Спустя много лет я узнал, и это поразило меня, что жандармский корпус формировался царским правительством не из негодяев, подонков и других омерзительных личностей, занимавших в „моральной табели о рангах“ самую низкую ступень общества, а наоборот. Это была элита царского общества. В корпус жандармерии принимали, как правило, дворян с высокими моральными качествами, соответствующими духу того времени, и, конечно, очень образованных политических сыскарей. Разумеется, работали в охранке и „выходцы из народа“, но это были личности, умом своим, профессионализмом и трудом достигнувшие в этом очень сложном политическом ведомстве высоких служебных вершин. Таким, в частности, был руководитель закордонной агентуры охранки некто Гартинг[209], еврей по национальности, из бывших агентов, сумевший до 1917 г. внедрять свою агентуру в большое количество действующих за границей российских революционных групп разного политического толка. Обработанные Гартингом зарубежные материалы внимательно читались Николаем II, от которого тщательно скрывалась национальная принадлежность самого Гартинга. Можно представить, какое возмущение могло бы быть у российского царя, узнай он, что зарубежной агентурой такого архиважного политического ведомства великой России, как Охранное отделение, то бишь зарубежным политическим сыском, руководит еврей»[210].

От себя добавим, что в жандармы поляки и евреи не принимались, но в полиции они могли служить.

Революционеры стремились выработать меры противодействия полиции. В конце XIX в. революционеры отказывались от дачи показаний, поэтому жандармам легко было отличить профессионального революционера от сочувствующего. Такой прием революционной конспирации осложнял положение революционера, и постепенно выработалась практика, когда революционер не отрицал явных и доказуемых вещей.

В следственной практике, так же как и розыскной, применялись приемы психологической разработки. Они обобщали уже имевшийся опыт о поведении революционеров, подыгрывая или запугивая их. Многие революционеры, готовые на смерть перед народом, ломались, когда узнавали, что о них никто не узнает. Спиридович отмечал, что более открытыми были эсеры, тогда как социал-демократы, бундовцы, националисты были более конспиративны.

На ухищрения жандармов революционеры отвечали повышением конспирации. Для того чтобы жандармы не могли использовать противоречивость показаний, рекомендовалось не называть каких бы то ни было фамилий без крайней необходимости. Называть следовало тех знакомых, которые были общеизвестны и легальны. Нелегальные связи следовало отрицать.

Рекомендовалось в качестве свидетелей привлекать как можно меньшее число лиц, даже посторонних. Революционеру надо было помнить, что среди свидетелей всегда может найтись человек, который чистосердечно расскажет все, что ему известно.

При обнаружении в ходе обыска нелегальных книг, брошюр, прокламаций оправдываться следовало незнанием того, как они попали, кто их настоящий хозяин и т. п. Арестованный должен был стремиться к тому, чтобы всеми силами скрыть свое участие в революционном деле и «самым легальным образом» объяснить свои и чужие поступки и свалить всю ответственность на какие-то третьи лица. Это не означало, что жандармы должны были поверить, но они лишались главного доказательства – признания виновности.