Тарелки блестящие – и они тоже, как и супница, еще поповские, чудом сохранившиеся, пережившие вместе с гладковским семейством все беды и голодные годы. Ложки-вилки-ножи, начищенные до сияния серебряного. (Колька, невинно тараща глаза, предложил принести шлифовалку, чтобы натереть пастой ГОИ, расписывая перед наивной Ольгой картинами будущего невероятного блеска, и она совсем уже было согласилась, но Палыч, случайно услышав, откомандировал рационализатора начищать приборы горчицей и тряпкой.)

«Где она шляется, тещенька? Когда уж заявится? – размышлял Колька, ощущая посасывание в желудке и нетерпение в организме в целом. – Так и слюной захлебнуться недолго!»

Однако тут радостная кутерьма сменилась активностью совершенно иного рода. В общую входную дверь кто-то начал трезвонить, игнорируя записки с количеством звонков тех, к кому пришли. Потом принялись колотить кулаками. Тетки с кухни побежали разбираться – но вместо скандала получилось нечто иное: грохнула входная дверь, вскрикнула какая-то соседка, вторая что-то спросила – и ахнула. Послышалась несомненная паника, нарастая, приближались взволнованные, встревоженные голоса, вопли, множество ног затопало по скрипучим дощатым полам.

И в гладковские покои без церемоний и стука ворвались две встрепанные фигуры, а сочувствующие остались маячить в коридоре, перебирая ногами, накатывая на тотчас закрывшуюся дверь.

Женщина поменьше, пополнее, с ребенком на руках – Сергеевна, она же Катерина Введенская, – успела вежливо поздороваться, но ее прервала ее золовка, Введенская Наталья, которая, давясь воздухом и дыша, как астматик, завела одно и то же, монотонно, страшно икая:

– Соня, Соня, Соня, Соня!..

Пока мужики пытались сообразить, что к чему, Ольга, плеснув из графина компоту, сунула стакан ей под нос, заставила выпить. Та, стуча зубами о стекло, проглотила залпом. Помогло: выражение лица сохранялось дикое, но глаза вернулись в положенные орбиты, и она, машинально жуя какой-то попавшийся сухофрукт, выдохнула:

– Про… ик! …пала.

Пришла очередь ожить Палычу.

– Да в чем дело-то? – спросил он и быстро, воровато глянул на часы.

Как это было ни неуместно, Колька чуть не прыснул: ну и ну! Точно обабился. Все ясно как день: трусит, что с минуту на минуту заявится Владимировна, а тут Сергеевна, которую она давно недолюбливает. Несдобровать супругу, и поминать Сергеевну ему будут долго, до свадьбы золотой, – у мамы Веры память отличная, никогда ничего не забывает.

Введенская-младшая в целом тоже нервничала, хотя вела себя спокойнее, ведь не по своей же воле она ворвалась в чужой дом, с бедой на праздник.

В этот момент слово чуть было не взяла товарищ Введенская-старшая: открыла рот, закрыла, снова икнула, припала к пустой посуде.

Сергеевна, укачивая свой драгоценный сверток, доложила относительно спокойно:

– Сонька после уроков не вернулась.

– В школе были, нет? – быстро спросил Палыч.

– В школе только вечерники, – доложила она. – Никто никакой Сони не видел. Я говорю: она, должно быть, у Пожарских.

Колька очнулся, это и его касается:

– Это почему вдруг?

– Потому что подруги. Помчались туда – там никого дома. Антонина еще со смены не пришла.

– Что, и Наташки нет? – вскинулся Пожарский.

– Наташки тоже нет, – подтвердила Сергеевна.

Гладкова-младшая пикнуть не успела, Палыч все соображал и никак не мог уразуметь, что тут к чему пристегнуто, а Кольку уже буйным ветром унесло. Оля, опомнившись, ринулась за ним.

Наталья Введенская-старшая, перестав икать, сбивчиво, то и дело дергаясь, точно снова потеряв разум, принялась объяснять, что вот, ждала Соню к трем, а ее нет.