– Чего вы? Этому захоронению уже сто лет, если не больше…. Наверное. Здесь уже не только запаха не осталось, кости-то все истлели, в землю превратились…

Собаки молчали, спрятав глаза под прикрытые веки, молчали, словно они знали что-то такое, что не мог знать хозяин….

Сруб, из которого было сделано ограждение, действительно весь истлел, источился временем, смылся дождями, да талыми водами, улетел, подгоняемый ветрами. Место, удобренное плотью человеческой, проросло молодыми елками, да березками.

Сука зашла с другой стороны и принялась копать. Снегу не было, хоть и время для него, а вот, не было. Земля крепко простыла, но здесь, на припеке, под сенью древесной трухи, еще была податлива. Собачьи когти далеко отбрасывали землю, раскидывая ее по поляне.

– Ну!? Я вот тебе! Чего ты взялась?

Сука приостановилась, пристально посмотрела в глаза хозяина, словно удивлялась, что он не понимает, не чувствует того, что видит и чувствует она, – продолжила копать.

Охотник снова подлез, поднырнул под нависшие стволы деревьев, подошел к собаке. Она медленно и тщательно обнюхивала какой-то предмет, залепленный землей. Охотник поднял его, очистил от земли.

Это была маленькая косточка, темно-коричневого цвета. С косточки соскользнул и упал к ногам комочек земли. Но в последний момент что-то блеснуло в том комочке, словно искорка в ночи. Охотник поднял и растер между пальцами землю. На ладони остался перстенек белого металла, совсем лебезный, махонький, словно был сделан на руку ребенка, – серебряный.

Завитушки узора украшали перстенек по всему краю, а в центре был четко прорисован кошачий глаз с вытянутой прорезью зрачка. Каждая ресничка глаза, каждая ворсиночка, казалось, что глаз живой, а кошачий зрачок перемещается от одного края к другому, зорко следит за движениями охотника. Невольно хотелось отвести глаза, отвернуться и не встречаться с ним взглядом.

Долго охотник любовался находкой, перекатывал перстенек по ладони. Когда кошачий глаз поворачивался к свету, прорезь зрачка становилась совсем узкой, как на живом кошачьем глазу, а стоило отвернуть его от света, отгородить от прямых солнечных лучей, он расширялся, расплывался на всю поверхность перстня.

Собака что-то непонятное уркнула и отошла. Охотник еще постоял в раздумье, посмотрел по сторонам и неуверенно, даже с какой-то опаской, сунул перстень во внутренний карман куртки. Косточку, видимо фалангу пальца, на которой до этого и был надет перстень, покрутил в руках и бросил в сторону завала, туда, где когда-то было захоронение. Бросил неловко, сразу пожалел об этом, но уже не переделаешь, косточка не долетела, ударилась о ствол упавшего, оголившегося уже дерева и отскочила метра на два в сторону, смешалась с лесной подстилкой, с жухлыми листьями и сухой травой. Где-то высоко, много выше кедров, просвистел крыльями ворон, охотник успел разглядеть лишь его тень, скользнувшую по лесному завалу. Подумалось: что же он, молча, пролетел, словно и не заметил человека, собак рядом?

Снова кинул взгляд по сторонам, что-то тревожило, беспокоило охотника, хотелось быстрее уйти с этого места, хотелось в зимовье.

                  ***

Выбравшись из завалов, охотник, как и намечал еще с утра, двинулся по подножию сопки, в обход, планируя выйти на лиственничное плато. Плато начиналось за мелководным ручьем, который можно было преодолеть в три-четыре шага. Ручей вообще не являлся препятствием, а теперь, когда ночами стало крепко примораживать, воды в ручье и вовсе убавилось, оголились крупные камни, и по ним стало легко перебираться на другой берег. В любом месте камней торчало предостаточно.