Через несколько часов им разрешают сделать перерыв. Лале направляется к лестнице, но русский останавливает его:

– Безопасней остаться здесь. На высоте мы не так на виду.

Лале идет за рабочими, очевидно знающими, где удобней всего сесть и вытянуть ноги: на углу, где для усиления крыши применяется более прочная древесина.

– Давно вы здесь? – спрашивает Лале, как только они устраиваются.

– Думаю, около двух месяцев. Через какое-то время становится трудно понять.

– Откуда вы прибыли? То есть как сюда попали? Вы евреи?

– Не все вопросы сразу.

Русские посмеиваются, и тот, что помоложе, крепкий работник, закатывает глаза, удивляясь неведению новичка, не знающего пока своего статуса в лагере.

– Мы не евреи, мы русские солдаты. Мы отстали от своей части, и долбаные фашисты взяли нас в плен и заставили работать. А ты? Еврей?

– Да. Я из большой группы, привезенной вчера из Словакии. Все евреи.

Русские переглядываются. Старший отворачивается, закрыв глаза и обратив лицо к солнцу, предоставив своему товарищу продолжить разговор.

– Оглянись вокруг. Отсюда видно, как много блоков еще строится и какую территорию им надо продолжать расчищать.

Лале приподнимается на локтях и оглядывает обширное пространство внутри забора под током. Вдаль простираются ряды бараков наподобие того, который он помогает строить. Мысль о том, чем может стать это место, повергает его в ужас. Не желая обнаружить свое отчаяние, он не знает, что сказать. Сев на прежнее место, он отворачивается от товарищей и пытается совладать со своими чувствами. Не надо никому доверять, не надо много рассказывать о себе, следует быть осторожным…

Рабочий пристально смотрит на него:

– Я слышал, как эсэсовцы хвастались, что это будет самый большой концлагерь.

– Это правда? – переспрашивает Лале громким шепотом. – Ну, если нам предстоит вместе его строить, мог бы сказать, как тебя зовут.

– Андрей. А этот большой олух – Борис. Он почти не разговаривает.

– Здесь за разговоры могут и убить, – бормочет Борис, протягивая Лале руку.

– Что еще вы могли бы мне рассказать о здешних людях? – спрашивает Лале. – И кто такие эти капо, черт подери?

– Скажи ему сам, – зевает Борис.

– Ну, здесь есть еще русские солдаты вроде нас, но их немного, и есть разные треугольники.

– Такие, как зеленый треугольник на одежде у моего капо? – спрашивает Лале.

Андрей смеется:

– О-о, зеленые – хуже всего. Это уголовники: убийцы, насильники, всякие такие. Из них получаются хорошие охранники, поскольку люди они ужасные. – Помолчав, он продолжает: – Другие попали сюда из-за своих антифашистских взглядов. Они носят красный треугольник. Есть немного с черным треугольником – это лентяи, которые долго не протянут. И наконец, есть ты и твои друзья.

– Мы носим желтую звезду.

– Да, вы носите звезду. Ваше преступление в том, что вы – евреи.

– А почему вы не носите никакого знака? – спрашивает Лале.

– Мы просто враги, – пожимает плечами Андрей.

– Они унижают нас тем, что раздают всем нашу военную форму, – фыркает Борис. – Хуже этого нельзя было придумать.

Звучит свисток, и трое мужчин принимаются за работу.

Тем вечером заключенные из блока 7 собираются небольшими группами, чтобы поговорить, поделиться тем, что успели узнать, и задать друг другу вопросы. Некоторые уходят в дальний конец барака, где возносят молитвы своему Богу. Эти молитвы какие-то непонятные. Молятся ли они о наставлениях, мщении или примирении с реальностью? Лале кажется, что без наставлений раввина каждый человек молится о том, что для него наиболее важно. И он решает, что это правильно. Он ходит между группами, слушает, но не принимает участия в разговоре.