Да разве от этого супостата – лиходея в такие разгульные дни укроешься, – нет, нет спасения. Кольша всю деревню наизусть знает, выучил все потаённые места, за годики, пролетевшие в «счастливом браке», не было ещё случая, чтобы не нашёл свою Надюху.

Так на чужом подворье, отшвырнув скулящих ребятишек, как кутят, в руки набегающих соболезнователей, накручивал на свой огромный кулак подол застиранного, обветшавшего от времени, платья жены, и бил её, чем попало. Бил со всей силы, в основном поленом, которое всегда можно сыскать в любой ограде, деревня же, и которое так ловко, с чваканьем, влипает в располневшую, раздавшуюся от многих родов, бабью спину.

Бил до крови, до прекращения крика, рёва. Как только переставала уже вздрагивать и всхлипывать, значит, не воспринимает боль, а значит бить бесполезно, только силы тратить, да нервы. Отбрасывал в сторону замокревшее полено и тяжело поднимался с колен, опираясь о неподвижное тело, устало брёл домой.

А сердобольные укрыватели Надюхи, с трудом затаскивали её, грузную и распущенную, в избу, клали на пол и начинали делать примочки, готовить травяные взвары, приводить страдалицу в чувство. Детей успокаивали, сбившихся в клубок, где-то в углу, уже не ревущих, не воющих, как давеча, а лишь сопливо гундосящих, с трясущимися губами.

Мужики, по началу, вмешивались и пытались унять истязателя, но убедились вскорости, что Николай от этого только шибче звереет, яростнее бьёт жену, и более уж не вступались.

–Ну, чистый фашист.

Ворчали старухи, украдкой поглядывая на Надю, не пришла ли в себя. Не любила она, когда на мужа «понапраслину возводят».

–Власовец и есть власовец.

Отзывалась другая старуха, намекая на фамилию – Власов.

Спроси у него на другой день:

–За что хоть бил-то?

Отвернётся, насупится, и ни слова не выдавишь, хоть застрели.

А Надюха, уже через неделю, превозмогая неутихающие боли, неумело замазав пудрой цветущие синяки, у магазина баб матюгами потчует:

–Напридумываете всякой хераты, делать вам более нечего, только и знаете хайло разевать, чтобы человека оговорить.… На доброе слово вас нету!..

Но не всегда так легко и просто заканчивались у Николая загулы. Другой раз, смотришь, идут по проулку его детишки, младшие сзади, друг друга поддерживают, старшие спереди, один крестик нарошнешный несёт, сам видать сколотил, а девчонка, ящик посылочный держит. Как-то странно идут, тихонько, будто на похоронах, и прямо из проулка, за деревню. Отойдут за огороды, зароют ящик в снег, холмик сделают и крестик поставят. Постоят ещё чуток, и домой, кто бегом, а кто просто пошустрей шагает, сопли слизывая с подносья. Бабы в окна пялятся:

–Опять у Надюхи выкидыш.

Трудно она переносила вынужденные абортирования, случающиеся после диких побоев. Лежала, не поднимаясь, недели по две, и тогда всё хозяйство, дети, и сама, хворая Надюха, были на руках у мужика, у Николая. И заботливее, теплее тех рук, не было во всём свете…

Удэгейцы в похоронах тоже не сильны были. Не нравилось им это занятие, а кому похороны по душе? Это уж точно, даже среди бичей, которые всегда рады погулять на поминках, мало желающих копать могилы и непосредственно участвовать в погребении. Может ещё и слухи разные, о потусторонней жизни, влияли как-то на людей, а может, просто культуры не хватало, но относились жители к похоронам своеобразно. Легко относились, почти как те дети.

Расчищали снег, срубали мох и, в лучшем случае, вырубали корни деревьев, которые мешали поставить гроб, чтобы он стоял ровно. Опять залаживали мхом, закидывали снегом и, всё, – поминки. На моё естественное недоумение, не менее удивлённо отвечали: