Я уже залезла в повозку, как вдруг меня будто ударило в грудь.

Вскинув голову, я заметила в одном из нижних окон дворца женский силуэт. Створка приоткрылась – и теперь я могла хорошо разглядеть молодую женщину редкой красоты, которая держала на руках закутанного в затканные золотыми узорами пелёнки младенца.

Хотя я ещё не видела своего лица и не могла со стопроцентной уверенностью утверждать, что незнакомка похожа на меня, не стоило большого труда догадаться: это – Джесенель.

И на руках у неё лежит моё дитя. Мой новорождённый сын.

Сердце сжалось от боли и тоски. Жар в тяжёлых, разбухших от молока грудях стал в десятки раз ощутимее. Как и наполнившая их тягучая боль. На грубой ткани платья, которое висело на мне мешком, выступили мокрые пятна, повторявшие очертания сосков.

Это моё тело. И мой ребёнок.

С этим невозможно не считаться. Между нами крепкая ощутимая связь. Энфиселла – это я. И этот малыш, который по прихоти своего отца стал разменной монетой в придворных интригах, моя плоть от плоти и кровь от крови.

Но сейчас он – в чужих руках.

На мгновение наши взгляды скрестились – как две острых шпаги.

Глаза Джесенель, хотя и имели прекрасный миндалевидный разрез, вместе с тем поражали своей бесчувственностью. В них было столько же жизни, сколько в рыбьих глазах. Они были холодны, равнодушны, пусты.

Не отрывая от меня своего акульего взгляда, Джесенель медленно склонилась к ребёнку и прикоснулась губами к его покрытой белокурым пушком головке.

Внезапная ярость затуманила мой взор.

Я рванулась из повозки, напрочь забыв, что железный наручник на запястье моей левой руки по-прежнему соединён толстой цепью с наручником Перевозчика. Цепь натянулась, и Перевозчик мгновенно отреагировал – дёрнул за неё и, резко потянув на себя, свалил меня наземь.

- Пустите меня! Там мой ребёнок! – Моя ярость обратилась в слёзы. – Мой сын! Дайте мне моего сына!

Перевозчик молча схватил меня за ворот, изо всей силы тряхнул меня и легко, будто я была тряпичной куклой, зашвырнул внутрь повозки.

Затем забрался туда следом за мной, достал из кармана ключ и, сняв свой наручник, приковал меня к железному крюку. После чего неожиданно, широко размахнувшись, влепил мне своей лапищей такую мощную оплеуху, от которой у меня зазвенело в ушах. В глазах сначала вспыхнули звёзды. А потом – свет в них совсем померк, будто резко наступила ночь...

Я очнулась от того, что меня сильно подбросило, и из-за этого в теле снова пробудилась боль. Наверное, колесо повозки наехало на камень, но Перевозчику ведь было всё равно: везёт ли он, к примеру, брёвна или – женщину, которая ещё недавно корчилась в муках на родильном ложе.

Открыв глаза, я вгляделась в окружавшие меня хмурые серые сумерки: дневной свет едва проникал сквозь узкую щель между плотными чёрными занавесками. Впрочем, приглядевшись, я поняла, что это вовсе не занавески на окне и что путешествовать мне предстоит не в крытом экипаже с мягкой скамейкой. Я была заключена в клетку на колёсах, накрытую вонючими шкурами неизвестного мне животного. И лежала на куче запревшего сена, от которого исходил острый запах плесени.

Тянущая боль, зародившись внизу живота, медленно разливалась по всему телу. В промежности ощущалась тёплая липкая влага. Пахло кровью.

Вспомнив о снадобье, которое приготовила для меня добрая Джокоса, я свободной рукой пошарила вокруг себя в поисках корзины. Я помнила, как Перевозчик зашвырнул меня в клетку, словно старую ветошь, но не могла вспомнить, где в тот момент была моя корзина. Могла ли я уронить её? Или её забрал Перевозчик?