– Па-па! Па-па!

Гордеев повернул голову в одну сторону, потом в другую.

– А где эти… – Он поморщился, помял пальцами виски.

Почемучка всхлипнул, всхлип этот заставил отца поморщиться вновь, сын с шумом втянул в себя воздух и спросил опасливым шепотом:

– Папа, а кто это был?

– Плохие люди, – с тихим стоном отозвался на вопрос сына Гордеев.

– Кто они, пап?

– Таким людям лучше не попадаться, – словно бы не слыша Почемучку, проговорил Гордеев, – съедят без соли, убьют без дроби, запьют еду кровью другого человека.

Почемучка застыл, соображая, как же это будет выглядеть, Гордеев прижал к себе его голову, ощутил, как на него накатило что-то тяжелое, горькое, одновременно стыдное, способное опрокинуть его в слезы, в рев, он запришептывал, забормотал что-то невнятно, потом на несколько мгновений затих, прикидывая, где же должна находиться злополучная бумага, в которую он так ни разу не удосужился заглянуть за все время – надеялся, что там все должно быть в порядке… Ан нет, ошибался он… Твердый комок, ставший уже привычным, образовался в глотке вновь, шевельнулся, будто живой, пробуя просунуться еще дальше, перекрыть человеку дыхание. Гордеев не выдержал, громко забухал кашлем.

Кашель вспугнул Почемучку, он зашевелился, задышал часто.

Где же может находиться эта проклятая бумага, договор, который он заключил с вполне доброжелательной конторой, сочувствующей, чужим напастям, имевшим способности образовываться словно бы сами по себе, а на самом деле – по злой воле, концы которой, говорят, находятся аж в самой Москве, – контора эта, как и горе, также возникла из ничего, будто бы из воздуха, из некой колдовской напасти, приползла из ада и прижилась на земле…

На первых порах контора делала добро, помогала людям – кому-то деньжонок подкинула, кому-то еды, кому-то муки с сахаром, кому-то детской одежды, поскольку подоспевал очередной учебный год, а детишкам не в чем было идти в школу – у каждого «клиента» был свой интерес, словом, многие воспользовались шансом, предоставленным «благодетелями», и, выходит, накинули себе на шею веревку.

С кухни потянуло горелым – роскошный урожай «оленьих рожков», добытых днем, превратился в черный спекшийся уголь. Гордеев с трудом помял себе затекшую шею и поднялся на ноги.

В кухне плотными темными слоями плавал дым. Гордеев постоял несколько минут молча, покачиваясь на ногах, будто пьяный, растерянно и одновременно мученически глядя на плавающий дым, потом, не обращая внимания на гарь, начал шарить в столе в поисках бумаги, которую ему оставила «доброжелательная» фирма. Бумаг в столе было всего ничего, два жалких огрызка, но найти договор Гордеев не мог долго.

Когда нашел и пробежался глазами по тексту, то обнаружил, что так оно и есть – в случае неразрешимого конфликта (в тексте специально было подчеркнуто «форс-мажорных обстоятельств») клиент – то бишь, Гордеев, – должен вернуть одолженную сумму в сроки, обусловленные фирмой…

Все фирма, фирма, фирма. Она могла делать все, а клиент – ничего.

Он мог только собственной шкурой расплачиваться за свои ошибки. Гордеев поежился, словно бы за шиворот ему попала ледышка, насквозь прожгла холодом кожу и в дырку эту теперь наружу вытекает все живое, что имеется в нем: Гордеев нервно, будто грузин Порхадзе, подергав ртом… впрочем, рот у него дергался сам по себе, помимо его воли, словно бы у Гордеева отказало что-то в организме, сработались тормоза, он прижал к губам ладонь, успокаиваясь, но попытка оказалась безуспешной – рот задергался еще сильнее.