Она от удивления даже попыталась протереть глаза, подумав, что перед ней наваждение какое-то. Поморгала. Но нет. Сын стоял напротив и, распрямив плечи, смотрел нагло, не отводя взора. И не моргая.

Для царицы такое поведение сына оказалось чем-то шокирующим. Настолько, что, попытавшись что-то ответить, она не смогла подобрать слов. Просто ртом как рыба шевелила – открывая и закрывая. Молча. Или с какими-то нечленораздельными звуками.

– Что с тобой, мама? Совесть душит?

– Ты… ты…

– Мама, мне сейчас все еще плохо. Голова болит. Пожалуйста, перестань морочить голову. И дай мне возможность немного передохнуть.

– Как ты с матерью разговариваешь?! – наконец нашлась Евдокия Федоровна.

– Сообразно поступкам.

– Яйца курицу не учат!

– Ну если ты считаешь себя курицей, – пожал плечами Алексей. – Хотя не советую. Ведь всем известно, курица – это самая глупая птица. Настолько, что, если ей голову отрубить, она долго бегает без нее. Злые языки даже поговаривают, что, если ей рану перевязать и кормить по тростинке, вполне сможет без мозгов дальше жить. Их там все равно было не богато.

Мать отвечать не стала.

Покраснела лицом. Потом побледнела. Пятнами. Снова покраснела. И раздраженно вылетела из помещения, хлопнув дверью.

– Баба с возу, кобыла в курсе, – безразлично произнес Алексей и отправился к ближайшему месту, где смог бы занять горизонтальное положение.

В ногах правды, как известно, нет. В спине и заднице ее тоже не хранится. Но сейчас он считал, что, если сесть, а лучше лечь, ноги хотя бы гудеть не будут. Что уже если не правда, то приятный бонус к ее поиску. Да и голова, если ей не двигать, болела меньше.

Слушать продолжительные нотации или еще как-то морочить себе голову Алексей сейчас не хотел. Это было не его тело, не его имя, не его жизнь и даже, черт побери, не его эпоха. И требовалось уложить в голове многое. Слишком многое…

Скрипнула дверь.

Вошел его духовник Яков Игнатьев.

– Мама прислала? – равнодушно спросил царевич.

– Мама, – честно признался тот. – Зачем ты с ней так?

– Мне плохо. Голова раскалывается. А она мне ее морочить вздумала. Мне сейчас даже слушать и говорить тяжело. Но ей плевать. Трандычит и трандычит. И что примечательно – ни слова о том, как я там… почему… отчего… вот я и вспылил.

– Но она мама.

– Иной раз она о том забывает.

– Ну что ты такое говоришь? Она всегда о тебе думает. Молится. Переживает.

– Только я о том узнаю лишь от тебя, – покачал головой Алексей.

Немного помолчали.

Духовник тоже был явно шокирован нетипичной речью царевича. Еще утром он говорил совсем иначе. И вел себя по-другому.

– А с самочувствием что? – наконец нашелся Яков. – Ты не жаловался же намедни.

– Слабость. Уже который день. И головная боль. Голова прям трещит, словно вот-вот лопнет. Вот в храме и сомлел. Да и сейчас тяжко. А что не жаловался, так зачем? Чай, не девица. Но тут прям уже мочи терпеть нет…

Чуть погодя духовник вышел к ждущим его царице и хмурым богато одетым людям.

– Нездоровится ему.

– Он… такой странный, – будто бы не слыша его, произнесла Евдокия Федоровна.

– Я его умыл святой водой. Дал к кресту приложиться. «Отче наш» вместе прочли. Но дальше он уже заснул.

– Заснул?

– Говорю же – нездоровится ему. Слабость. Голова болит. Он все эти дни терпел, а тут не сдюжил. Вообще странно, что он сам достоял службу. Лекаря бы ему. Но попозже. Пущай поспит.

– А от чего так? Неужто захворал? – обеспокоилась Евдокия Федоровна. Только сейчас, после того как ей несколько раз сказали, она не только услышала, но и осознала эти слова. Оттого и занервничала.