Там гоняли друг за другом по кругу, крутя педали своих велосипедов, две весьма крепкие на вид артистки. Затем к ним присоединялись другие корпулентные темнокожие женщины, которые на ходу заскакивали на велосипеды с помощью самых разных приемов. Некоторые из них устраивались на специальных подножках переднего и заднего колеса, некоторые садились на руль, едва там держась, другие балансировали на задних крыльях велосипедов. И независимо от числа прибывающих женщин, две крепкие велосипедистки продолжали крутить педали. Затем появлялись маленькие девочки; они поднимались на плечи женщин и вставали им на голову, в том числе на голову тех, кто крутил педали, и далее эти две готовые вот-вот рухнуть пирамиды из вцепившихся в велосипеды женщин продолжали бесконечное движение по кругу.

Музыка подкрепляла это безумие, представляя собой всего лишь один короткий отрывок из канкана, который повторялся снова и снова, и все темнокожие женщины – толстые и пожилые, а также маленькие девочки – были сильно напудрены, что создавало ауру какой-то менестрельной нереальности. На них также были бледно-фиолетовые балетные пачки, и они улыбались, и улыбались, и улыбались, покачиваясь по ходу над бортиком арены – все вокруг, и вокруг, и вокруг… Когда доктор в последний раз видел этот номер, то подумал, что он никогда не закончится.

Возможно, велосипед с грузом бывает в жизни каждого человека, подумал доктор Дарувалла. Остановившись у двери своей квартиры, Фаррух почувствовал, что он сегодня перенес что-то вроде велосипедного груза. Доктор Дарувалла мог себе представить, что снова звучит музыка канкана, как если бы его приветствовала дюжина темнокожих девушек в бледно-фиолетовых пачках – все белолицы, все пляшут в безумном нескончаемом ритме.

Прошлое – это лабиринт. Где из него выход? В прихожей, где не было темнокожих с белыми лицами женщин в балетных пачках, доктора остановил ясный, но отдаленный голос жены. Голос доносился с балкона, где Джулия потчевала Дхара его любимым видом на Марин-драйв. Дхару случалось спать на этом балконе, когда он задерживался допоздна и оставался на ночь или когда прилетал в Бомбей и ему нужно было заново привыкать к запахам города.

Дхар клялся, что в этом и был секрет его успешной, почти моментальной перенастройки на Индию. Он мог прибыть из Европы, прямо из Швейцарии с ее свежим воздухом, – правда, в Цюрихе воздух был пропитан ресторанным чадом, выхлопными газами дизельных двигателей, угольной гарью и легким душком канализационных люков, – но после двух-трех дней в Бомбее Дхар утверждал, что его не волнует ни смог, ни дым от двух или трех миллионов костерков, на которых в трущобах готовят пищу, ни сладковатый запах помоечной гнили, ни даже ужасное зловоние экскрементов из-под четырех или пяти миллионов человек, приседавших на корточки у тротуара или у воды на морском берегу. В городе, где проживало девять миллионов человек, наверняка дерьмо от половины из них ощущалось в бомбейском воздухе. Доктору Дарувалле требовалось две или три недели, чтобы приспособиться к этой всепроникающей вони.

В прихожей, где преобладал запах плесени, доктор спокойно снял сандалии; он опустил на пол портфель и свой старый темно-коричневый чемоданчик. Он отметил, что зонтики в подставке запылились за ненадобностью; уже три месяца, как кончились муссонные дожди. Даже из-за закрытой на кухню двери он уловил запах баранины и дхала – так вот что у нас опять на ужин, подумал он, – но аромат вечерней пищи не помешал доктору Дарувалле испытать мощный наплыв ностальгии, поскольку его жена говорила по-немецки, как всегда, когда она оставалась вдвоем с Дхаром.