И вот здесь я воочию увидел то, что никогда не пойму и не объясню своим слабым умом. Луч солнца, падающий с небес от купола, как раз с моей стороны, стал… ходить по часовне. Я думал, у меня кружится голова. Ведь для того, чтобы луч солнца двигался вправо и влево, нужно было бы одно из двух: или чтобы весь храм двигался туда и сюда, или чтобы солнце раскачивалось на своей орбите. В это же время слабые – то белые, то голубоватые – всполохи огоньков стали появляться в разных местах храма: то они сбегали струйкой по колоннам, то вспыхивали вверху или прямо над головами. О, тут уже все поняли, что это идет Благодатный огонь, тут уже такой крик поднялся! Кто плакал, кто хватал в объятия соседа. Из окна часовни патриарх подал горящие свечи. Но уже Огонь был всюду. Потом говорили, что у одного нашего диакона в руках загорелись свечи, хотя он был далеко от гроба. Я, грешный, этого не удостоился. Но у монахини, стоящей рядом, загорелись. Я от них зажег свои. Пламя было сильным, светло-голубым и ласковым, теплым. У меня было четырнадцать пучков. Прямо костер пылал у меня в руках, и я окунал в этот костер свое мокрое лицо.

Всюду были огни. И я уже не слышал криков, будто эти огни выжгли все плохое в храме и вокруг, оставив только ликование. Горящими свечами крестились, водили огнем по лицу, погружали в огонь руки, дышали огнем, который не жег.

Но уже бежали полицейские и требовали гасить свечи: много дыма поднималось от них и заполняло пространство. Тут снова я был свидетелем чудес: весь храм стал небесно-голубым, и запах от горения явно не восковых, не медовых свечей стал вдруг ладанным, благоухающим. Вскоре, как вскоре – не знаю, голубое, небесное сияние сменилось внезапно утреннерозовым. А лучи солнца и при голубом, и при розовом были золотыми.

У выхода из храма, у Камня помазания, началась давка и крики – это полицейские расшвыривали людей, чтобы дать дорогу носилкам с патриархом Диодором. Совершенно бледный, измученный, он улыбался и благословлял на обе стороны. В толпе кричали на женщину с большим жестяным фонарем. Внутри фонаря горели три толстые свечи. Конечно, она православная. По примеру русских паломников прежнего времени она вознамерилась увезти на родину Благодатный Огонь. Я перехватил у нее фонарь и поднял его выше голов. Нас разнесло в разные стороны. И только на площади, перед храмом, встретились. Она, вся заплаканная, подбежала и только спрашивала: «Как тебя зовут, как тебя зовут?» «А тебя как?» – улыбаясь, отдавая ей раскаленный фонарь, спросил я. «Да я-то что, я-то Эмилия».

Главное впечатление от Святой Земли – это наши паломники. Для многих других, я не в осуждение говорю, я делюсь наблюдениями, Святая Земля – объект туризма. Бесчисленные группы обвешанных кино– и фотоаппаратурой иностранцев – всюду, куда ни приедешь. Израиль дорожит индустрией туризма. Удобные, прохладные, часто двухэтажные автобусы с туалетами и телевизором перевозят группы от объекта к объекту. Среди объектов в первую очередь магазины алмазной биржи, магазины сувениров, святые же места такие автобусы не очень жалуют, стоят в них помалу, а у ресторанов подолгу. Опять же я не осуждаю: и есть, и пить надо, но невольно сравниваю две поездки с двумя провожатыми: одну – с израильским гидом Зитой, другую – с монахиней Феодосией. Зита явно, Бог ей судья, не любила палестинцев. «Смотрите, какой контраст! – восклицала она, когда мы въезжали на палестинскую территорию. – Мусор метут с одной стороны улицы на другую». Рассказывала, что палестинские мальчишки бросают камнями в израильские машины. Сказать же, что палестинцы для израильтян – люди второго сорта, она не захотела. Но ведь факт, что в Иерусалим палестинцы не могут въехать или войти, что у них другие номера на машинах, другие паспорта, что израильские патрули останавливают их и бесцеремонно обыскивают. Помню, как нашу машину останавливали у гробницы Рахили и при подъезде к лавре Саввы Освященного.