Казалось, что сегодня весь мир ополчился против меня.

Никто не имел права осуждать мою мать за то, что она когда-то отказалась от своих родительских прав, оставив меня одного. Никто не имел права осуждать меня за то, что я вырос таким – жестким и колючим, зная, что любое прикосновение может быть ударом в спину.

Но они всё равно пытались задеть меня, надеясь, что это поможет мне стать лучше.

Каждое их слово и осуждающий взгляд лишь укрепляли стену, которую я возводил вокруг себя на протяжении многих лет. Они думали, что смогут сломить меня, пробить мою броню, ошиблись.

Я стал тем, кем они хотели меня видеть – холодным, расчетливым и безжалостным. И в этом их заслуга.

– Повтори?

– Я хочу сказать, что ты похож на свою мать, – Теодор произнёс это так спокойно, так уверенно, будто просто констатировал факт. Его слова, словно нож, вонзились в самое сердце, и я почувствовал, как внутри всё сжимается. – Такой же безответственный и несерьёзный во всём

Мы все были на грани. Нервы натянуты, как струны, готовые лопнуть от малейшего прикосновения. У каждого из нас были свои демоны, свои причины для того, чтобы срываться. Но Теодор… Он перешёл черту. Ту самую, которую я всегда старался обходить, даже в самых жестоких спорах.

Я отшатнулся, будто его слова были не просто звуками, а физическим ударом. Локоть задел вазу с хризантемами, и она упала, разбившись о паркет. Стекло рассыпалось, как звёзды, упавшие с неба, – красиво и безнадёжно.

– Всё, успокоились, – кто-то из мужчин попытался вмешаться, но его голос был далёк, как эхо из другого мира. Мне было плевать.

– Да что ты вообще знаешь о том, как расти без матери? – вырвалось у меня. Голос звучал хрипло, будто я кричал, хотя я даже не заметил, когда начал повышать тон.

Теодор лукаво улыбнулся, отвернувшись. Он знал, что такое материнская любовь. Он знал, как это – быть обнятым, быть нужным, быть любимым. А я… Я знал только пустоту.

Пустоту, которая осталась после неё. Пустоту, которую я носил в себе, как открытую рану, которую никто не мог зашить.

– Ты думаешь, это смешно? – я развернулся к нему, чувствуя, как гнев поднимается из глубины, как лава, готовая всё сжечь на своём пути. – Ты думаешь, это делает тебя лучше? Ты знаешь, каково это – каждый день видеть её черты в зеркале? Каждый день ненавидеть себя за то, что ты всё больше становишься похож на человека, который бросил тебя, как ненужную вещь?

– Не делай из этого драму, старина. Твой отец бы не оценил твоего стремления стать похожей на мать, которой было насрать на ее же ребенка.

Я не смог сдержаться и ударил Теодора, мой кулак с силой врезался ему в челюсть, и парень отлетел на стол.

Послышался женский крик и звон разбитой посуды.

Я задыхался, в ушах стучало: «Беги, беги, беги. Тебе здесь не место».

Финн и другие мужчины стали разнимать нас, но мы настолько сильно вцепились друг в друга, что не могли отступить.

– Хватит! Ганс! – громко крикнула София, и я остановился.

Рука сжимала за ворот рубашки Теодора. В его глазах мерцала усмешка, будто бы он этого и хотел, чтобы я сорвался на глазах у всех.

Из носа текла тонкая струйка крови.

Что ж. Ему это удалось.

Я отпустил Теодора, усевшись на свой стул.

– Я не позволю, – произнесла София, едва сдерживая слёзы, – чтобы ты, Ганс, превратил поминки Максимилиана в цирковое представление!

Во взглядах гостей было презрение. Я говорил Марии-Луизе, что буду лишним. Что мне не место в этом доме, рядом с этими людьми. И кажется, что я ошибся на счет того, что нерушимая граница стены дала трещину.