Но сегодня всё иначе. Смерть стёрла границы, оставив лишь зыбкий пепел между нами.

Сегодня я жаждал тишины – той густой, ватной тишины, что хоронит под собой даже эхо былых обид. Губы уже складывались для холодного «нет», но…

– Ты мне нужен…

Она замолчала, но её глаза завершили фразу за неё. Они были зелёными, как у отца, всегда полные уверенности, но сейчас они казались расплавленными, как воск на поминальной свече. В них отражался немой крик, наполненный одиночеством и виной.

Губы произнесли «да» прежде, чем разум успел воспротивиться. Лу вздохнула, и её ресницы слегка дрогнули – возможно, это была благодарность. За наше молчаливое перемирие. За то, что сегодня мы проводили в последний путь двух отцов: её – который променял кровь на любовь, и моего – который предпочёл чужую дочь своему сыну.

Мы стояли, связанные не кровью, а болью, которая наконец нашла выход – через трещину в стене, которую возвели мы сами между друг другом. Печь вздохнула, поглощая гроб. Лу не отпускала мою руку, а я, вопреки всему, не хотел, чтобы она это делала.

– Тогда.. встретимся дома?

– Ja, – ответил я поспешно, когда Лу отпустила мою руку.

Её след на моей коже горел, словно клеймо. Я смотрел, как она исчезает в толпе, но не мог пошевелиться.

Возможно, сегодня её боль – это всё, что мне осталось в наследство от отца.

***

Дом стоял как немой страж на фоне свинцового неба, его кирпичные стены, обвитые плющом, казались темнее, чем в памяти. Я припарковался у тротуара, пальцы сжали руль до побеления.

Три года.

Три года запах лаванды из палисадника не щекотал ноздри, три года я не слышал скрипа калитки, который отец так и не починил. Теперь этот звук разрезал тишину, будто ножом по старому шраму.

В прихожей витал тяжелый аромат гвоздик и воска – смерть пахла неестественной чистотой. Голоса в гостиной переплетались в густой гул. София, застывшая в черном кружевном платье, кивнула с порога, ее взгляд скользнул по мне, как по чужому. Мария-Луиза стояла у буфета, обхватив бокал, словно якорь. Ее темные волосы, собранные в беспорядочный пучок, чернели под люстрой – единственное бездонное пятно в этой монохромной реальности.

– Ты опоздал на час, – шепнул Финн, ее парень, проходя мимо меня с подносом канапе. Его голос прозвучал как шипение проколотой шины.

Никто не был рад моему появлению на пороге. Казалось, даже сам дом был против моего появления.

Поминки текли вязко, словно патока. Старшие коллеги отца, чьи имена я не хотел запоминать, жевали анекдоты о его щедрости, офисные байки, приправляя всё это фальшивыми вздохами.

Один из них обратился ко мне, делая глоток вина.

– Ганс, а ты что планируешь делать дальше?

Я пожал плечами.

– Пока попытаюсь не вылететь из университета, а дальше посмотрим.

– Максимилиан всегда был человеком ответственным, – продолжил мужчина, его голос звучал как холодный ветер, пронизывающий до костей. Он был средних лет, с сединой, пробивающейся в его аккуратной бороде, и подтянутым телом, словно выточенным из камня. Казалось, он был вторым по значимости в компании, конечно, после моего отца. Его взгляд, тяжелый и оценивающий, скользнул по мне, будто пытаясь найти слабое место. – Интересно, в кого ты такой? – произнес он, и в его голосе звучало не столько любопытство, сколько презрение.

– Наверное, в свою мать, – прохрипел Теодор, откашлявшись.

Я взглянул на него с яростью, которая бурлила во мне, словно лава, готовая вот-вот вырваться наружу. В воздухе разливалось напряжение, плотное, как смог, и я чувствовал, как леденеют кончики пальцев.