Таня сидела на принесенном в домишко стуле и смотрела, как огонь в печи то разгорался сильнее, то угасал, набегая на отсыревшие бруски. Дождь застал ее в парке, так что, пока она дошла на своих искалеченных ногах до домиков, она успела изрядно промокнуть. Мелюхин облачил жену в свою толстовку, а ноги ее он поставил к самой печи, чтобы тепло от нее как можно быстрее согрело ее. Таня спокойно принимала проявляемую им заботу, не отвергая ее, но и не благодаря за нее. Наблюдение за тем, как Мелюхин с заметным беспокойством крутится вокруг жены, уязвило Марфу, и она постаралась как можно реже смотреть в их сторону, однако взгляд ее сам собой тянулся к ним.

Когда же Мелюхин вновь занялся растопкой печи, Марфа подсела к нему и, с ожидающим вниманием бросая на него короткие взгляды, время от времени улыбалась ему, ненароком поглядывая на Таню. Но та ни разу не взглянула на них, а даже сомкнула свои веки, будто погрузившись в забытье. Лицо ее теперь было удивительно спокойным, на щеках появился румянец от непривычно быстрого шага и жара растопленной печи, а уголки губ больше не вздрагивали ни в необъяснимом веселье, ни в непостижимом отчаянии. Лицо ее вновь было необычайно красивым, невинным, чистым, и Марфа вдруг подумала, что Мелюхин не сможет оставить ее. Несмотря на чувство уверенности в верности своего выбора, она все же не могла постичь того, как можно было оставить такой красоты женщину. Что бы ни говорил Мелюхин о ее нервозности и о своей жалости к ней, Таню нельзя было не любить, и мысль об этом угнетала Марфу.

В порыве удрученной ревности и сомнения, Марфа коснулась руки Мелюхина, обращая его внимание на себя, а когда он обратил к ней свой взгляд, многозначительно посмотрела на него, поднялась и направилась к выходу. Мелюхин, бросив в огонь последний обрывок газеты, закрыл топочную дверцу и последовал за ней.

Марфа прошла в домик с проломленной крышей, с которой на дощатый пол ручьем текла вода. Она знала, что сюда никто сейчас не пойдет. Дождавшись Мелюхина, она захлопнула входную дверь и тут же приникла к нему.

Мелюхин обнял Марфу, прижимая свои ладони к ее пояснице и лопаткам. Он поцеловал ее мокрыми от дождя губами во влажный лоб. Закрыв глаза, Марфа подалась к этим губам, уткнувшись носом в шершавый подбородок Мелюхина. Она прижималась к нему так, словно хотела быть с ним одним целым, неделимым, будто он мог вдруг иссякнуть, как этот дождь, превратиться в дымку, пелену, туман, ускользнуть от нее. А Мелюхин отвечал на ее объятия, покрывая ее лицо неторопливыми поцелуями.

Это проявление их увлеченности, короткое, отхваченное у времени и присвоенное себе на краткий миг, казалось Марфе наводненным самыми выразительными и значительными выражениями, на которые была способна страсть. Она радовалась этим мгновеньям, чувствуя неизмеримый подъем и убежденность в справедливости и безошибочности итога ее душевных скитаний.

Марфа хотела сказать что-то, но не находила, что можно было бы сказать. Молчал и Мелюхин, продолжая то прижимать к груди Марфу, то поглаживать ее по голове, плечам и спине, иногда отстраняясь от нее, чтобы поцеловать ее или коснуться своей щекой ее щеки. Так стояли они в растерянном напряжении потерянных слов, уверяясь в справедливости суждения о бесполезности и ненадобности изречений, которые едва ли могли бы выразить то, что выказывали ласковые прикосновения.

Когда Марфа и Мелюхин вышли из домика, дождь уже кончился. В домишке с растопленной печью был организован обед. Таня приязненно улыбнулась мужу, когда он, войдя вместе с Марфой в комнату, подошел к жене и, склонившись к ней, спросил ее о ее самочувствии. Теперь, отметив этот жест заботливости Мелюхина по отношению к жене, Марфа не испытала ревности: Мелюхин только был добросердечен с женой, испытывая страстное влечение к другой.