Вспоминая свою жизнь в пустыньке, Дамаскин рассказывал, что к обедне он ходил в скит Всех Святых и, взявши антидор, спешил уйти, чтобы не вступить в разговор с кем-либо.
– Иначе, – говорил игумен Дамаскин. – Неделю или две не придешь в то состояние, в котором был до этого в пустыни.
Для сохранения безмолвия Дамаскин попросил, чтобы ему клали хлеб в условленном месте.
Были у отшельника и вериги, которые достались от схимонаха Порфирия с острова Бобылька.
– Станешь, бывало, класть поклоны, – рассказывал игумен Дамаскин, – железо так нагреется, что станет совершенно горячее. А другой раз прихватит за тело, да так больно! Зато на душе весело и спокойно. Ах, если бы так всю жизнь провести!
Рубашку Дамаскин никогда не снимал, пока она сама не сваливалась с плеч от ветхости…
«Общежительный монах не имеет не только вещественной собственности, но и воли», – писал, размышляя о Валаамском монастыре, святитель Игнатий (Брянчанинов).
Насколько было развито это совершенство в иноке Дамаскине, видно из истории, приключившейся в 1827 году.
По благословению игумена его келью навестили паломники и выпросили на память несколько ложек, вырезанных Дамаскиным из дерева. Гости предлагали деньги, но Дамаскин денег не принял, отдал ложки так. Вечером, уже готовясь ко сну, он нашел возле своего гроба синенькую пятирублевую ассигнацию.
Взяв деньги, Дамаскин немедленно отправился в монастырь. Нашел в гостином доме своих посетителей, вошел в номер и положил на стол деньги.
– Нехорошо, господа, монахов искушать! – сказал он и сразу же вышел из комнаты.
Тем не менее сам Дамаскин никогда не преувеличивал своих подвигов. Если случалось вспоминать о жизни в пустыни, чаще рассказывал о духовных немощах и слабостях.
Восхищение подвигами других пустынников и пренебрежение своими – не поддельное в Дамаскине, а искреннее.
Одно время в келье с ним жил схимонах Амфилохий. Тот самый, которого несколько лет спустя святитель Игнатий Брянчанинов порекомендует перевести с Валаама в какой-нибудь белорусский монастырь, поскольку человек Амфилохий трезвый и с пользой может быть употреблен, если представить ему должность, «могущую доставить пищу деятельности и некоторую рассеянность, которая… нужна для истребления признаков пустосвятства».
Вероятно, и Дамаскина смущала отвага, с которой взялся Амфилохий за умное делание. По шесть часов кряду, мог старец не вставать с места… Но и тени сомнения не возникло в Дамаскине. Ни единым жестом не выказал осуждения.
Просто, чтобы не смущать старца и не смущаться самому, прорубил еще одни двери в келью.
– Аз, грешный, так долго не мог сидеть… – сокрушенно рассказывал он. – Скучать начинал. Но когда нападет скука, выйдешь к озеру, сядешь в лодку, объедешь несколько раз кругом, пропоешь догматик да и домой… Повеселее станешь. А иногда всю ночь ложки работаешь…
Глава девятая
Мы уже упоминали о иеромонахе Варлааме, встретившемся в скиту Всех Святых с белобережскими старцами. Был Варлаам учеником старца Назария и любил безмолвие.
– Блазнюсь я на вас, – говорил он поначалу старцу Феодору. – Как это вы по целым дням пребываете в молве?
– Знай, братец, – отвечал Феодор. – Из любви к ближнему я два дня побеседую с ним на пользу душевную и пребуду несмущенным.
Так от белобережского старца и обучился иеромонах Варлаам «познавать различие путей смотрительных от общих»…
«Что есть слово таковых? – говорил святой Григорий Синаит. – Да не прогневаюся, рече, не прогневайся на брата, уклонюся же осуждения и празднословия, един живущи. Не веси ли друже, яко сия, ихже рекл еси, и подобная сим, смиряют паче и посрамляют человека, а не возвышают, якоже реша отцы: яко юности полезно есть подати. Тщеславие же и мнение, и лукавство, и сим подобная паче имут и напыщают. Сего ради лучше есть живущи с братом познавати свою немощь в меру, и за сие себя зазирающе молитися, кающеся пред Господем и очищатися вседневною благодатию Христовою, нежели тщеславие и мнение с лукавством внутрь носяще, их прикрывати и питати уединенным житием…»