– О’кей, о’кей. – Илья устал. – Я понял: исчезает. А почему ты тогда против того, чтобы меня повезли к вашему колдуну?

Ответа ждали все, не только Илья.

Адри помедлила, а потом произнесла тихо, словно для себя самой:

– Я не хочу знать, чей ты оборотень. Не хочу знать, кто еще в тебе живет.

Какое-то время все молчали.

Затем мистер Рутгелт сказал:

– Мы едем к Ам Баке. – Мистер Рутгелт остался сидеть в кресле, но произнес это так, будто он уже встал и идет к машине. – Сегодня. Сейчас.

Бывает – не всегда, не часто даже, но случается, что проснешься, и мир вокруг целый. Не нарезанный окнами на прямоугольники внешней жизни – кусок стены напротив, чужое проживание в кадре оконных рам через колодец двора, а твой, весь твой. И небо над тобой целое, сколько хватит взгляда, и лодка несет тебя по реке, а над головой – большие, не виданные ранее птицы. Мир в такие дни целен, и хочется верить, что он такой всегда. Или должен всегда таким быть.

“Что мир, – думал Илья. – И мира-то никакого нет: одна иллюзия”. Он открыл глаза посмотреть, так ли это. Мир был все тот же – джунгли по обеим сторонам густокоричневой реки, неясной сквозь клочья белесого утреннего тумана. Мир был ранний – словно сам только проснулся.

Руди и миссис Рутгелт сидели под дальним, кормовым концом брезентового навеса и разговаривали с Ам Баке. Их речь долетала обрывками, клочковатыми, как туман. Казалось, что солнце взойдет и съест и их разговоры, и белесую мглу над рекой.

Шум мотора сглатывал слова, и Илья подумал, как все это похоже на фильмы Ромера: сидят люди и говорят, говорят, а фон в кадре сам по себе; выключи звук – и ничего не изменится.

Он вспомнил, что перед отъездом в Суринам – в другой, далекой теперь жизни десять дней назад – читал в “Нью-Йорк Таймс” статью о Ромере. Звали того вовсе не Эрик Ромер, а совсем по-другому: Морис что-то. Морис Шерер, кажется. Какая-то немецкая фамилия.

Илье стало интересно, и он начал придумывать Ромеру другую биографию. Например, Морис Шерер родился в Эльзасе и – не отвоюй в свое время французы у немцев Эльзас – жил бы в Германии вместо Франции.

Илья зажмурился от удовольствия – жизнь Ромера представала теперь во всем блеске абсурдности новых вариантов. Случись так, и Ромер мог стать не кинорежиссером-новатором, снимавшим чувственные фильмы про девичьи колени, а нацистским офицером, методичным и сентиментальным садистом, поверившим в спесь арийской крови и свою личную миссию быть частью общего муравейника Фатерланд. Дальше выходило еще интереснее: во время войны этот Ромер, то есть не тот Ромер, а новый Ромер, фашист, стоит в оккупированной немцами Франции; у него завязывается роман с местной женщиной, она рожает сына, и тот становится знаменитым французским кинорежиссером.

“Интересный сюжет”, – подумал Илья. Ему стало грустно, что жизнь все придумала по-другому.

Они плыли всю ночь, покинув Парамарибо в темноте, – так решил Ам Баке. Илья начал было спорить, что ему нужно вернуться в Хасьенду, взять с собой вещи и попрощаться с Адри, но миссис Рутгелт сказала, что ничего этого не надо. Она и Руди отправились с ним, также без вещей, без подготовки, просто в ночь, где их ждала черная река. Ома осталась в большом, нелепо построенном доме Ам Баке, полном ниоткуда возникающих женщин и разного возраста детей.

Все происходящее казалось настолько нереальным, что Илья решил не сопротивляться. Вещи теперь случались сами собой, никто не готовил следующий шаг, не обдумывал, не планировал; люди и события двигались от одного решения к другому. Илья чувствовал чужую волю, но не мог понять, откуда она исходит. Это было как ветер; а как спорить с ветром? Он просто должен перестать дуть.