В течение всего нашего разговора «Жигули» и «Этрих» стояли нос к носу и как будто о чем-то беседовали. Малолитражка стрекотала на холостом ходу, а моноплан тихо пошевеливал лопастями своего пропеллера, похожими на весла индейских каноэ. Должно быть, у них нашлась общая тема для разговора. Может быть, свечи, может быть, масло, может быть, тосол…

– Итак, я рад, друзья! – вновь не сдержал я своих эмоций, но тут же вспомнил некую странность и повернулся к Гене. – Однако, Гена, вы, кажется, сказали в начале нашей встречи некую странную фразу. Почему вы не хотели вовлекать меня, вашего старого – надеюсь, я не преувеличиваю – друга, в какую-то историю, которую вы назвали нелепой? Поверьте, дружище, мне интересно все, что связано с вами, а истории, которые вначале нам кажутся нелепыми, очень часто впоследствии принимают форму магического кристалла.

– Да, я знаю, – вздохнул пионер. – Что ж… – Он посмотрел вверх, на крышу, и тихо спросил своего верного кота: – Ну как? Варит?

Шуткин вспрыгнул на трубу, заглянул в нее, сморщился и утвердительно чихнул.

– Опять варит, – огорченно сказал Гена. – Что за странная, в самом деле, несовременная персона! Может быть, вы заметили, Василий Павлович, на площади человека с пуделем на поводке?

– Еще бы не заметить!

– В таком случае давайте поднимемся в бельэтаж этого серого невыразительного дома, – предложил Гена.

Оставив наши механизмы на улице, мы втроем поднялись по темной лестнице на площадку, где было несколько старинных высоких дверей с медными ручками и разнообразными звонками. Пожалуй, на этих дверях можно было бы проследить всю эволюцию полезного предмета цивилизации, называемого дверной звонок, начиная от простой веревочки и кончая элегантной, почти рояльной клавишей. Сбоку от этой последней клавиши я увидел медную табличку с гравировкой:

– Что значит «инвентор»? – спросил я.

– Никто не знает, – сказал Юрий Игнатьевич. – Даже в домоуправлении не знают.

– Предполагаю, что это от английского invent, что значит «изобретать». То есть изобретатель, – тихо произнес Гена, и я лишний раз молча удивился аналитическим способностям моего юного друга.

Слабая струйка зеленого дыма вытекала из замочной скважины. Мелкий стеклянный перезвон доносился из глубины. Гена нажал клавишу звонка.

– Кто там? – немедленно отозвался прямо из-за двери неприятный голос, по которому я тут же узнал субъекта с пуделем, хотя никогда ранее не слышал голоса этого человека, за исключением вопля «Онегро! Онегро!», когда он кричал явно не своим голосом. Однако именно такой, и никакой другой, должен был быть у него голос.

– Именем всего, что дорого человеку, именем высоких гуманных принципов нашей цивилизации – откройте! – грозно сказал Геннадий, и голос его дрогнул. – Откройте, пожалуйста, Питирим Филимонович.

– Не могу и не хочу! – был ответ.

Голос был не просто неприятным, он старался быть еще и еще неприятнее. В конце концов он завизжал, как электропила.

– Какого черта, Питирим! – рявкнул весьма натурально старый авиатор. – Мы с вами не первый день знаем друг друга. Вы убедились сегодня, что я еще летаю, и давайте-ка открывайте без проволочек!

– Не могу и не хочу! – проскрипела электропила уже на малых оборотах. – Я в процессе.

Вслед за этим из-за двери послышался чудовищный свист флейт, целого десятка флейт, напоминающих недоброй памяти муштру императора Павла, а из всех щелей старой двери повалили клубы разноцветного дыма, обрекшего нас на чихание.

Я был возмущен самым решительным образом.

– Однако каков этот Кукушкин!