Заприметив приближающегося милиционера, мужичок вытянул ноги и скрестил руки на впалой груди, приняв позу отрешенного мыслителя, задумавшегося о закономерностях бытия. Весь его вид говорил о том, что все вопросы житейского характера – ничто по сравнению с думой, его посетившей.

– Документы, – протянул руку лейтенант, и в голове пронеслось: «А зачем мне его документы? Спрашивал ведь уже. Все равно не покажет».

В ответ бородач, не меняя позы, поднял на участкового щедро исчерченные красной сосудистой сеткой глаза и с недоумением посмотрел.

– Спрашивали уже. Нету. – Он почесал заросшую щетиной шею и развел руками.

– А были?

Мужичок кивнул.

– Ну и куда тогда делись? – без протокольной интонации поинтересовался Куруськин, испытав острое желание сесть на край песочницы и вытянуть взопревшие в форменных ботинках ноги.

– А кто ж его знает? – искренне удивился бородач. – Может, Маня взяла. А может, выронил где. Разве ж вспомнишь?!

Участковый переступил с ноги на ногу, но сесть не решился.

– Сидай, лейтенант. Чё стоять? В ногах правды нет, – доверительно сообщил беспаспортный, словно почувствовав тайное желание Толи Куруськина.

Участковый повертел головой по сторонам, пытаясь определить, как будет воспринят акт его доброй, демократической воли, если он присядет рядышком с тем, кто во всех смыслах нуждается в административной опеке. Похоже, до лейтенанта никому не было дела: управдома Гаврилова и след простыл, а у подъезда Марфы Соболевой, кроме огромной Ждановой, застывшей над оскверненной Петром Вениаминовичем клумбой, никого не наблюдалось.

– Давай, – мужичок похлопал ладонью по деревянному бортику песочницы. – Не бойся, не запачкаешься, – пообещал он и со свистом подул на деревяшку, чтобы с той слетели все песчинки. От такого отношения к себе Куруськину стало неловко, и он, подтянув брюки на коленях, аккуратно приземлился рядом с бородатым соседом. – Цветков, – представился мужичок и протянул милиционеру руку: – Аверьян Юрьевич.

– Лейтенант Куруськин, – представился участковый и хотел было по привычке взять под козырек, но вспомнил, что фуражка – под мышкой.

– Это, мил-человек, звание у тебя такое «лейтенант», а по-человечески если?

Что значит «по-человечески», милиционер понял не сразу. Равно как и не сразу определил, что тон в разговоре задает не он сам как представитель власти, а этот – с безумным доисторическим именем Аверьян, панибратски протягивающий ему испачканную в масляной краске руку, пожать которую участковый так и не решился. Обладатель всклокоченной бороды с недоумением посмотрел на свою повисшую в пустоте руку и вытер ее об линялое фиолетовое трико.

– Это краска, – объяснил он, заподозрив, что лейтенант боится испачкаться. – Не отмывается. Растворителя нет, Маня куда-то задевала. Вот придет – даст.

– Не придет. – Задрав голову вверх, Куруськин втянул в себя нагретый солнцем воздух.

– Приде-о-от! – заверил его Цветков и тоже посмотрел вверх. Ничего примечательного там не было: только небо и на нем солнце. – Куда денется!

– А вы ей, гражданин Цветков, кто? Сожитель?

При слове «сожитель» бородач зажмурился и отрицательно замотал головой.

– Тогда, может, родственник? – Лейтенант не терял надежды определить степень близости Марфы Соболевой и откопанного в ее квартире найденыша.

– В смысле, что родная душа? Тогда – родственник. По-другому и не скажешь.

Однако ответ Куруськина не удовлетворил, а поэтому он для окончательного выяснения ситуации вопрос переформулировал:

– Что вы делали в квартире Марфы Васильевны Соболевой в то время, пока ее отправляли на принудительное лечение в психиатрическую больницу?