Я осторожно положил его на заднее сиденье моей «Хонды» так, чтобы он мне на глаза не попадался во время поездки в Приходской Дом. Просто пялиться на него попахивало какой-то опасностью. Типа, он может вдруг мстительно заработать и стереть мой разум в наказание за то, что я четыре года позволял ему покрываться пылью.

Шелли была у себя в спальне, помещении, лишь немногим побольше тюремной камеры. Я знал, что Гектор с Ларри приезжали к ней за несколько часов до этого: они всегда наведывались с утра в субботу. Я так рассчитал свое посещение, чтобы приехать вскоре после них, чтоб у них была последняя возможность побыть с нею.

Я нашел ее сидящей в кресле-каталке лицом к окну. Как же мне хотелось, чтоб перед глазами у нее было хоть что-то прекрасное, чем можно было бы полюбоваться! Зеленый дубовый парк, площадка с фонтаном, скамейками и детьми. Увы, из ее комнаты была видна выжженная солнцем автостоянка да пара мусорных контейнеров.

На коленях у нее лежал плеер, голову охватывала пара наушников. Гектор всегда надевал ей наушники, чтоб она могла слушать музыку из фильма «Останься со мной»… песни, под которые они с Ларри танцевали, когда он еще не обжился в этой стране, а она только-только окончила школу.

Музыка, впрочем, давно отзвучала, и Шелли просто сидела, голова ее дергалась на шее, слюна стекала с подбородка, ей явно надо было поменять памперс. Я это по запаху чувствовал. О, достоинство серебряных лет!

Я снял с нее наушники, развернул кресло, повернув лицом к кровати. Сел на матрас напротив нее так, что наши колени почти соприкасались.

– День рождения, – произнесла Шелли. Коротко глянула на меня и отвернулась. – День рождения. Чей день рождения?

– Твой, – сказал я. – Это твой день рождения, Шелли. Можно я тебя сфотографирую? Можно мне сделать несколько снимков новорожденной? А потом… потом мы будем гасить свечи. Вместе загадаем желание и задуем их все-все.

Взгляд ее опять перескочил на меня, и в глазах ее вдруг появился почти мимолетный интерес.

– Снимки? О-о. О’кей. Браток.

Я сфотографировал ее. Вспыхнула вспышка. И еще раз.

И еще раз. И еще.

Снимки падали на пол и проявлялись: согбенная бабушка Шелли достает из духовки противень с финиковыми печеньями, в уголке ее рта торчит сигарета; черно-белый телевизор, детишки с ушами Микки-Мауса, прилаженными на головах; фамилия Бьюкс над телефонным номером, выписанная расплывающимися черными чернилами на поднятой розовой ладони; толстый карапуз со вздернутыми кулачками и джемом, размазанным по подбородку, Гекторовы волосы уже в путаной пене кудряшек.

Я снял немногим больше тридцати снимков, но последние три не проявились – поэтому я и узнал, что свое дело сделал. Снимки были серыми, ядовито пустыми, цвета надвигающейся грозы.

Когда я вставал, я плакал, молчаливо и порывисто, ощущая во рту вкус меди. Шелли резко подалась вперед, глаза ее были открыты, но ничего не видели. Дыхание ее сделалось натужным, прерывистым. Губы вытянулись в трубочку… как будто она вот-вот задует свечи на торте в честь дня рождения.

Я поцеловал Шелли в лоб, глубоко вдыхая запах комнаты, в которой она провела последние годы своей жизни: пыль, испражнения, разложение, неухоженность. Если я и презирал себя в тот момент, то не потому, что навел на нее фотоаппарат… а потому, что так долго ждал, чтобы сделать это.

Гектор зашел на следующий день и уведомил меня, что Шелли скончалась в два часа ночи. Меня не заботило, что стало причиной ее смерти, и я не спрашивал, но он все равно сообщил: