Перед ней простиралась тропинка, ведущая в лес, и с голой ветки над ней одноглазый грач внимательно смотрел, как она ступила на нее сначала одной ногой, а потом другой. Подобно дрессированному хищнику, следящему за перчаткой сокольничего, грач плавно перелетал от дерева к дереву, всегда оставаясь чуть впереди Цереры, наблюдая за ее продвижением и отрывисто каркая лишь тогда, когда она проявляла признаки нерешительности. Крик птицы, резкий и требовательный, пронзал окутывающий Цереру туман, притупляя ее восприятие окружающего мира. Грач нацелился клювом на то, что происходило позади нее – лес смыкался у нее за спиной, ветви деревьев тянулись друг к другу, заслоняя небо, а их корни прорывались на поверхность земли, образуя барьер из перепутанных древесных побегов, с которого сыпались дождевые черви и жуки.

Но Церера не испугалась. Она не хотела возвращаться – во всяком случае, в тот мир, в котором присутствовала лишь оболочка ее ребенка. Где бы ни обитала теперь душа Фебы, но только не в нем. Для того чтобы Церера вновь стала сама собой, а мир опять обрел цельность, требовалось вернуть ту часть Фебы, которая была украдена; а если это было невыполнимо, то Церера не хотела жить дальше. Это было слишком уж трудно, и она не могла помочь своей дочери, просто читая ей сказки в надежде, что та наконец услышит их и как-то отреагирует, поскольку не было той Фебы, что способна отреагировать. Церера с таким же успехом могла бы рассказывать свои истории пустому колодцу или выть их в жерло пещеры. От нее требовалось нечто большее, поскольку что-то отняло у нее дочь. Если она не сможет заставить это «что-то» сдаться и вернуть Фебу, то просто погибнет на пути к этой цели, и это будет только к лучшему.

Когда Церера остановилась перед старым домом, лес позади нее уже превратился в непроходимую чащу из стволов и ветвей. Она двинулась вдоль сетчатой ограды, пока не нашла место, где та отвалилась от столбов, и проскользнула в просвет. Теперь она шла по краю того разбитого в низине сада, из которого Дэвид в книге – и кто знает, может, и в жизни или в самом конце ее – попал в некое иное царство. Табличка на столбе предупреждала о недопустимости порчи старой каменной кладки, но Церера видела нацарапанные на стенах граффити, оставленные читателями в то время, когда сюда было проще попасть.

Дом так и манил ее. За окном комнаты под самой крышей – той, что в те давние годы принадлежала Дэвиду, – вроде как промелькнула какая-то фигура. Это заставило ее приостановиться, хотя и ненадолго. Та далекая, отстраненная часть Цереры, которая наблюдала за ней со стороны, понимала, что события из книги просто перемешались с ее собственными воспоминаниями и теперь она видела то, что некогда видел Дэвид, – или же уверила себя в том, что видела: Скрюченного Человека, крадущегося в поисках ребенка. Происходящее казалось и чем-то призрачным, и при этом абсолютно реальным. Книга заразила, преобразила ее. Теперь все это стало частью ее самой – а если это было частью ее самой, то разве не могла она и сама быть частью этого?

Грач кружил над восточной стороной дома, дожидаясь, когда она его догонит. Трава у нее под ногами хрустела от инея, и Церера оставляла за собой длинные смазанные следы, словно эхо сказки об Агате и Скрюченном Человеке – подтверждение того, что она стала одновременно сказочницей и сказкой, танцовщицей и танцем.

Еще одна табличка у входной двери предостерегала против незаконного проникновения и сообщала, что объект находится под круглосуточным наблюдением, но Церера знала от Оливье, что это не так – система сигнализации давно не работала. Добравшись до задней части дома, она ухитрилась просунуть пальцы под лист фанеры, закрывающий окно, и сорвала его. Одно из стекол за ним давно треснуло, поэтому Церера сняла туфлю и каблуком довершила дело – стекло со звоном посыпалось в кухонную раковину внутри. Убедившись, что в раме не осталось острых осколков, она запустила руку внутрь и повернула защелку, после чего просунула кончики пальцев под нижнюю перекладину рамы, чтобы открыть окно. Та поддалась, но только после некоторых усилий с ее стороны и болезненного хруста ногтя. Церера забралась на подоконник, секунду балансировала на одной ноге на старой каменной раковине с другой стороны, а затем осторожно слезла на пол. Грач позади нее опустился на подоконник, но в дом соваться не стал. А прежде чем улететь, еще разок каркнул – вроде как одобрительно.