– Положи… – начинает она.

– Да знаю я, знаю!

Вот не хотел огрызаться, честно. Просто сколько можно меня за идиота держать? Видишь вот эту круглую штуку у меня на плечах, мам? Называется ГО-ЛО-ВА!

Я сердито собираю ноты и кое-как запихиваю в папку с кудрявым чудиком на обложке. Бетховен небось. Или Шопен какой-нибудь.

– Давай я, – заговорщицки шепчет Аська. Вытряхивает ноты и складывает правильно: так, чтобы страницы шли одна за другой, уголок к уголку. У нее вообще какой-то пунктик на порядке. И еще на насекомых. И на Насте.

Короче, не сестра, а одна сплошная заморочка.

– Макар! Я вообще-то тебя просила!

Я сердито вырываю папку из аськиных рук и заталкиваю в кофр для баяна, похожий на черный ящик из «Поля чудес». Это такая передача, бабушка уже тридцать лет ее каждую пятницу смотрит по телевизору. Ей вечером с семи сорока пяти можно даже не звонить, все равно не возьмет трубку.

«Поле чудес» – это святое!

Не удержавшись, нажимаю пару кнопок на баяне. Стук, стук, стук… Он Аське от деда достался. Ну, то есть как… Дед его сначала мне подарил, и я честно пытался с ним в музыкалку ходить. А потом передал Аське по наследству. Мне надоело, и я бросил.

Я вообще все бросаю.

Такой уж я человек.

И все равно хорошо, что инструмент без дела не стоит.

– Сейчас таких не делают! – говорил дед, с любовью поглаживая глянцевый корпус баяна. Зеленый, с белыми кнопками. – Это знаешь, какой баян? Тульский! Мелодия с двумя регистрами, переключаемый розлив. Такой сто лет будет служить и не сломается.

Я тогда, помню, расстроился, потому что на день рождения вообще-то боксерские перчатки хотел. А тут баян…

– Макар! – недовольно окликает мама. – Что ты там копаешься?

Я захлопываю кофр – клац – и закрываю на два замочка. Помогаю Аське надеть на спину коричневые ремни и с трудом подавляю улыбку. С этими хвостами она теперь на улитку похожа! Только дом на спине не круглый, а квадратный.

Аська натягивает шапку с помпоном и варежки. Я ныряю ступнями в раздолбанные кроссовки, а руками – в рукава куртки. Мама косится на мои голые лодыжки, но ничего не говорит, и мы выходим.

Ух, на улице-то прямо февральская метель! Аська с мамой идут сквозь нее, взявшись за руки, и под ногами у них хрустит и искрится. А я сзади один.

Ну и ладно.

Все равно мне никто не нужен.

* * *

Короче, остались от рыбы рожки да ножки.

Точнее, хвост и голова. Ну, может, пара косточек еще. Потому что в морозилку я эту треску несчастную убрать все-таки забыл. С кем не бывает? Вот только Ниндзя ее нашел и сожрал. И, главное, дрыхнет теперь прямо на месте преступления! Сытым пузом кверху.

Мама за моей спиной молчит, но как-то очень громко. Получается прям не молчание, а драматическая пауза. Как в театре. Быть или не быть! О, бедный Йорик! Аська шепчет:

– Ой-ей…

И мама, наконец, отмирает:

– Поздравляю, на ужин картошка без ничего.

Можно было бы, конечно, попытаться ей объяснить, что тут не только я виноват. Что это она меня нотами отвлекла, вот я и забыл! Но я же знаю, что смысла нет. Лучше бы накричала… Но у мамы такой принцип, что на детей нельзя кричать. И шлепать нельзя. И в угол ставить. Это же непедагогично.

А педагогично буравить меня взглядом, как сверлом?

– Я все уберу, – говорю. А мама фыркает:

– Да уж пожалуйста!

Вот зачем она так? Даже если я и правда виноват, сложно что ли доброе что-то сказать? Аське она на концерте так громко хлопала, что у меня всю дорогу домой в ушах звенело. Хотя даже мне было ясно, что она свою «Кумпарситу» с ошибками сыграла.

– И картошку почисть, – добивает мама. Бах! Контрольный в голову.