философия. психология, математика, история, всякое

прочее обламывали

меня. в музыке меня больше интересовала сама музыка и

жизни композиторов, нежели технические аспекты…

тем не менее, только с философами я ощущал братство:

с Шопенгауэром и Ницше, даже со старым

трудночитаемым Кантом;

я обнаружил, что Сантаяна, очень популярный в то время,

вял и скучен; в Гегеля надо было по-настоящему

врубаться, особенно

с перепоя; многих, кого читал, я уже забыл,

может, и поделом, но хорошо помню одного парня,

написавшего

целую книгу, в которой доказывалось, что луны нет,

причем делал он это так хорошо, что после ты и сам

начинал считать: он

совершенно прав, луны действительно нет.

как же, к чертовой матери, молодому человеку снисходить до работы по

8 часов в день, если даже луны нет?

а чего еще

может не хватать?

к тому же

мне нравилась не столько сама литература, сколько

литературные

критики; они были полными мудаками, эти парни;

пользовались

утонченным языком, прекрасным по-своему, чтобы

называть других

критиков, других писателей ослами. они

меня бодрили.

но именно философы удовлетворяли

ту потребность

что таилась у меня где-то в замороченном черепе;

продираясь

сквозь их навороты и

заковыристый словарь

я все равно часто поражался —

у них выскакивало

пылающее азартное утверждение казавшееся

абсолютной истиной или чем-то дьявольски близким

к абсолютной истине

и вот этой определенности я искал в своей повседневной

жизни больше походившей на кусок

картона.

какими клевыми ребятами были эти старые псы, выручали меня среди

дней, что как бритвы, и ночей, полных крыс; и среди

женщин

базлавших, как на аукционе в аду.

братья мои, философы, говорили со мной не как

народ на улицах или где-то еще; они

заполняли собой невообразимую пустоту.

такие классные парни, ах, какие классные

парни!

да, от библиотек польза; в другом моем храме, в

барах, все было иначе, попроще, и

язык, и подход были

другими…

днем библиотека, ночью бар.

ночи были одинаковы,

поблизости сидит какой-нибудь тип, может, и не

гад, но, если по мне, так он светит как-то не так,

от него прет чудовищной мертвечиной – я думаю

о своем отце,

об учителях в школе, о лицах на монетах и банкнотах,

о снах

об убийцах с тусклыми глазами; ну, и

мы с этим типом начинаем как-то обмениваться взглядами,

и медленно копится ярость: мы враги с ним, собака и

кошка, поп и безбожник, огонь и вода; напряг возрастает,

по кирпичику, того и гляди обрушится; кулаки

сжимаются и разжимаются, мы пьем теперь, наконец-то, с

целью:

он оборачивается ко мне:

«тебе чё-то не нравится, мужик?»

«ага. ты».

«хочешь чё-нибудь сделать?»

«разумеется».

мы допиваем, подымаемся, уходим вглубь

бара, наружу в переулок; мы

поворачиваемся, лицом друг к другу.

я говорю ему: «между нами ничего, кроме пространства.

как

насчет его

замкнуть?»

он бросается на меня, и как-то это отчасти часть

части.

в темноту и из нее

моей жене нравятся кинотеатры, воздушная кукуруза и

прохладительные напитки,

усаживание на места, она в детском восторге от

этого, и я рад за нее – но на самом же деле, я-то сам, я

наверняка

откуда-то не отсюда, я, должно быть, кротом был в другой

жизни, чем-то, что закапывалось и в одиночку пряталось:

другие, сгрудившись на сиденьях и далеко, и близко,

передают мне

чувства, какие мне не нравятся; это глупо, быть может,

но так оно и

есть; а затем —

темнота и за ней —

великанские лица людей, тела, шевелящиеся по экрану,

они

говорят, а мы

слушаем.

на сотню фильмов есть один стоящий, один хороший

а девяносто восемь – паршивые.

большинство фильмов начинается плохо и неуклонно

становится

хуже;

если можешь поверить действиям и речи