хороша
еда
и как
большинство других
не кушает
так же хорошо
как
мы.
он любил
вымакивать
то что оставалось
на тарелке
кусочком
хлеба,
издавая в то же время
хвалебные звуки
скорее похожие
на полу-
хрюки.
он сёрбал свой
кофе
громко
булькая.
потом ставил
чашку
на стол:
«десерт? что —
желе?»
моя мама
вносила его
в большой миске
и отец
вычерпывал его
ложкой.
плюхаясь к
нему на тарелку
желе странно
хлюпало,
почти
пердело.
за ним шли
взбитые сливки,
целыми кучами
поверх
желе.
«а-ах! желе со
взбитыми сливками!»
мой отец всасывал
в себя желе и взбитые
сливки
с ложки —
они как будто
исчезали в
аэродинамической
трубе.
покончив с
ними
он вытирал
рот
огромной белой
салфеткой,
тер жестко
круговыми
движеньями,
салфетка закрывала
ему почти
все
лицо.
после этого
извлекались
сигареты
«Кэмел».
он зажигал одну
деревянной
хозяйственной спичкой,
затем помещал эту
спичку,
не погасив,
в
пепельницу.
еще сербок
кофе, чашку
на стол, и хорошая
затяжка
«Кэмелом».
«а-ах как
хорошо
покушали!»
несколько минут спустя
в спальне
на кровати
от той пищи что я
съел
и от того что я
видел
мне уже
становилось
худо.
одно только
было
хорошо —
слушать
сверчков
снаружи,
оттуда
из другого мира
в котором
я не
жил.
повезло же
мы сидели за общим столом,
мужчины и женщины
после ужина
и почему-то
разговор
зашел о
ПМС.
одна дама
твердо заявила, что
единственное средство от
ПМС —
старость.
были и другие
замечания
которые я забыл,
если не считать одного
сделанного тем
гостем из Германии,
один раз женатым,
ныне разведенным.
к тому же я видел
его с
энным количеством
прекрасных молодых
подружек.
как бы то ни было, послушав
тихонько
наш разговор
какое-то время
он спросил:
«что такое ПМС?»
воистину
вот человек
которого коснулись
ангелы.
свет был так
ярок
что мы
все
отвели глаза.
ночлежка
не жил ты
пока не побывал в
ночлежке
где ничего кроме одной
лампочки
и 56 мужиков
стиснутых вместе
на койках
и все
храпят
разом
а некоторые
храпки
так
глубоки и
гадки и
невероятны —
темные
сопливые
мерзкие
недолюдские
хрипы
аж из самого
ада.
разум твой
чуть не рушится
под бременем этих
звуков
смерти подобных
и
мешаются
запахи:
задубевшие
нестиранные носки
обоссанное и
обосранное
белье
а над всем этим
медленно циркулирует
воздух
очень похожий на тот
что исходит из
незакрытых
мусорных
баков.
и эти
тела
во тьме
жирные и
тощие
и
гнутые
некоторые
безноги
безруки
некоторые
бессмысленны
а хуже
всего:
полнейшее
отсутствие
надежды
оно окутывает
их
укрывает их
с головой.
это не
стерпимо.
ты
встаешь
выходишь
бредешь по
улицам
туда и
сюда по
тротуарам
мимо зданий
за
угол
и назад
по
той же самой
улице
думая
те люди
все были
детьми
когда-то
что же сталось
с
ними?
и что же
сталось
со
мной?
тут
снаружи
темно
и стыло
милостыня
иногда у меня просят
мелочь
по 3 или 4 раза
за двадцать минут
и в девяти случаях из
десяти я
подаю.
в тех одном-двух случаях
когда не подаю
у меня возникает инстинктивная
реакция
не подавать
и я
не подаю
но в основном я
лезу в карман и
даю
однако всякий раз
не могу не
вспомнить
как часто
пустоглазый
со шкурой присохшей к
ребрам
в башке невесомо и
безумно
я никогда не просил
никого
ни о чем
и дело было не в
гордости
просто я
не уважал
их
не считал их
достойными
людьми.
они были
враг
и до сих пор он же
когда я лезу
в карман
и
подаю.
ожидание
жаркие лета середины 30-х в Лос-Анджелесе
где каждый 3-й участок пустырь
и до апельсиновых рощ совсем
рукой подать —
если есть машина и
бензин.
жаркие лета середины 30-х в Лос-Анджелесе
для мужчины я слишком молод и слишком стар
для мальчишки.
трудные времена.
сосед попробовал обворовать наш
дом, мой отец поймал его
когда он лез в
окно,
прижал в темноте
к полу:
«ах ты, сукин сын,
падла!»
«Хенри, Хенри, отпусти,
отпусти меня!»
«сукин ты сын, да я тебя
порешу!»
мать позвонила в полицию.
другой сосед поджег себе дом
чтобы получить
страховку.