– Это у вас-то? – с сомнением спросил Темир, подняв бровь. – Сколько помню, такого дружного племени, как ваше, не встречал. Да и вы с ней – вас так уважают. Больше, чем Зайсана, я думаю. Эта девушка – люди на руках её понесут, если все лошади падут. Я ошибаюсь?

– Вот какой, привязался, – тихо засмеялась Шаманка. – Я его не одну зиму кормила, поила, а он не хочет просто так, без причины, помочь мне.

– Я поеду, что ты, – Темир сжал её руку, похожую на птичью лапку. – Я просто хотел понять…

– Ты всё правильно сказал. Про племя, про семью, но ты близкий нам человек. Умирает она. Высыхает былиночка моя. Жар нестерпимый пожирает её изнутри, заживо огнем жжёт. Больного человека разве можно винить за грубость?

Шаманка закашлялась, и Темир поспешил подать ей воды. Напившись, она продолжала:

– Она всё больше тихонько лежит. А иногда кричит на меня, бьётся, постель всю разметает. Больно ей, птичке, и умирать не хочется. Я не обижаюсь на неё, я всё знаю. Но так тяжело мне с ней, Темир. А ведь ты видел. В тот раз, когда приезжал, она и с тобой себя вела не как раньше.

– Я поеду, поеду, – горячо заверил Темир. – Только бы отец пустил.

– Пустит, – уверила она. – Гляди, как развеселился. Проси сейчас. Наутро с тяжёлой головой он сговорчивым не будет.

***

Они тронулись в путь сразу же, как отгремела ярмарка. Темир скакал рядом с Шаманкой и её Дочкой, лишь на узких тропах пропуская женщин вперёд себя. Выглядел он теперь настоящим знатным господином. Длинную шубу из овчины, сшитую мехом внутрь, украшал зубчатый кожаный орнамент. По спине шли два ряда кисточек из окрашенного в красный цвет конского волоса и кусочков синего, тоже крашеного, меха. Обшлага рукавов и подол были из шкуры чёрного жеребёнка с двумя полосами серого и синего соболя по краю. Голову Темира согревал плотно прилегавший войлочный шлем. Его венчала деревянная птичья головка, обёрнутая золотой фольгой, как и пришитые по бокам шлема фигурки оленей. Привычно следуя укокскому обычаю, Темир не надел под шубу рубаху.

Дочка Шаманки плохо держалась в седле, опираясь ладонями о холку коня, хватаясь за гриву негнущимися, непослушными пальцами. Поводья она крепко намотала на левую руку, правой почти не могла шевелить. Она мало говорила, не глядела по сторонам и покачивалась в такт конскому шагу. Покачивался и её высокий парик, порхали по нему деревянные птички-украшения. Темиру было больно видеть её такой.

Зайсан, едущий впереди, часто оборачивался. Увидев, что Дочке Шаманки совсем плохо, он каждый раз приказывал остановиться, получая в награду благодарный взгляд Шаманки, брошенный исподтишка. Отдыхали они несколько раз за день и подолгу, чего никогда не позволяли себе раньше. Темир, вспоминая знаки на руке Дочки Шаманки, чувствовал, что к этому случайному знанию добавляется голос крови его народа. И в такие моменты он не мог поверить, что когда-то запросто говорил с ней, а в детстве даже играл. Теперь она стала выше каана для него. Власть каана была земной – власть этой девушки нисходила с небесных пастбищ.

– Садись впереди меня на моего коня, – не раз предлагал он, помогая Дочке Шаманки взобраться в седло и замирая оттого, что ему позволено прикоснуться к ней.

– Спасибо, Темир, я сама, – ласково отказывалась она, улыбаясь бледными истончившимися губами.

Они в очередной раз ехали цепочкой по одному, когда Темир, словно во сне, увидел, как Дочка Шаманки медленно заваливается вправо, сползая с коня. Он вскрикнул и попытался, нагнав, подхватить её, но простора для двух лошадей не было. Темир в отчаянии наблюдал, как она упала на камни, безжизненная и недвижимая, едва не угодив под задние копыта собственного коня. Тот сразу же остановился, зафыркав, не решаясь переступить через хозяйку и словно прикрывая её собой. Жеребец Темира взвился, молотя передними ногами воздух, но сам наездник уже соскочил на землю. Кто-то закричал. Процессия остановилась и зашумела. Они бы все столпились вокруг, но не позволяла узкая тропа.