– Мэдж! – крикнул он. – Мэдж!

Отцу повезло не больше, чем сыну. Он, как и Питер, пожал плечами и провел меня в комнату, убогую и обшарпанную, как и все в доме. Вокруг на полу и стульях валялись разные предметы, письма, газеты, одежда, игрушки и прочий совсем уже непонятный хлам. На подоконнике стояла ваза с давно увядшими и засохшими хризантемами, а на полке бесстыдно красовалась паутина. В камине громоздилась куча остывшего еще вчера пепла.

– Садитесь, если найдете где, – сказал Ронси. – Мэдж позволяет ребятам творить в доме черт знает что. Слишком мягка с ними. Вне дома я этого не терплю.

– А сколько их у вас?

– Мальчиков? Пятеро.

– И дочь?

– Нет, – отрубил Ронси. – Пятеро сыновей. -

По-видимому, эта ситуация его серьезно угнетала. – Что за журнал?

– "Тэлли". Им нужен занимательный материал к предстоящим скачкам на Золотой кубок, и я решил для разнообразия забыть о знаменитостях и высветить факелом прессы другой объект.

– Понял, – несколько заносчиво сказал он. – Кстати, обо мне уже писали раньше.

– Я знаю, – успокоил я его.

– И о Золотом кубке тоже. Сейчас покажу.

Он вскочил, подошел к двухтумбовому письменному столу, целиком выдвинул один ящик и перенес его к моему дивану. Водрузил ящик посредине, смахнул на пол измятый свитер, две сломанные игрушечные машинки, растрепанный сверток в коричневой бумаге и уселся на освободившееся место.

В ящике оказалась стопка газетных вырезок вперемешку с фотографиями. Никаких вам дорогих кожаных альбомов, как у Хантерсонов.

Внезапно я подумал о Гейл. Я видел, как Ронси что-то говорит мне, но думал о ее теле. О душистой и смуглой коже. Ронси что-то спросил, но я не расслышал.

– Ради Бога, простите.

– Я говорю, знаете ли вы Берта Чехова? – Он держал в руке длинную газетную вырезку с фотографией и крупным заголовком: «Тиддли Пом вернулся».

– И да... и нет, – ответил я неуверенно.

– Не понимаю, – буркнул он. – Я думал, вы знакомы, раз занимаетесь общим делом.

– Я знал его. Он умер. В прошлую пятницу.

Я читал заметку, а Ронси пытался выразить сожаление по поводу случившегося, хотя безразличие, звучавшее в его голосе, явно портило весь эффект.

Берт Чехов рассказывал читателям о шансах Тиддли Пома в предстоящих скачках на кубок. По его мнению, устроители, поместившие лошадь в весовую категорию десять и семь десятых стонов, страдали слепотой и умственной неполноценностью, а всем понтерам, не бросившимся тут же делать на него ставки, следовало бы нанять няньку, которая утирала бы им сопли. Он призывал всех и каждого торопиться со ставками, пока букмекеры не наткнулись на это «золотое дно». В свойственном Берту залихватском стиле лошадь была разрекламирована, точно четырехступенчатая ракета.

– Незнаком с этой статьей, – сознался я. – Видимо, пропустил.

– Он звонил в прошлый четверг, а напечатали ее в пятницу. Наверное, в тот самый день, когда он погиб. Я, честно сказать, не ожидал, что она появится. Мне показалось, он был в стельку пьян...

– Вполне возможно, – ответил я.

– И это мне не понравилось.

– Статья?

– Сам-то я не ставил на Тиддли Пома – вот в чем дело. А он этой своей болтовней здорово сбил цену, и когда в пятницу я позвонил своему букмекеру, тот не давал мне больше ста к восьми. Но сегодня они сделали его фаворитом при восьми к одному, а до скачек еще целые три недели. Это верно, конечно, что Тиддли Пом хорошая лошадь, но он все же не Аркл. Мне, честно говоря, это было непонятно.

– Вам непонятно, почему Чехов так разрекламировал его?

Он помедлил с ответом.

– Хвалить хвали, но ведь всему же есть мера.