– Как кобыла сивая, – снова вставила словечко Суховская.

– Гаремчик свой князь прикрыл, думали, к свадьбе дело идет.

– А как же его мамаша? – спросил у Растоцкой Федор Максимович. – Компаньонка что, княгиней оказалась?

– Нет! Просто Анна Михайловна из-за старости соображать перестала. Хоть и доктор при ней круглосуточно, и лекарствами ее пичкают, а и двух слов теперь связать не может. Опять меня сбили!

– Думали, Василий Васильевич с Настей поженятся, – напомнил нить разговора заботливый муж.

– Вот-вот! А он взял и охладел к ней! К Лизавете начал с цветочками ездить. Потом, вижу, вместе на лошадях прогуливаются, по пруду на лодочках катаются! А затем и руку с сердцем предложил.

– Чему ты, Вера, удивляешься? – пожала плечами Суховская. – Настя, хоть и благородна, – голь перекатная.

– Да, – подытожил Андрей Петрович. – У Северского с Лизаветой имение крупнейшим в уезде станет.

– Твоя правда, Люсенька, – согласилась супруга.

– Вот как у людей бывает: один муж дуба даст, Боженька другого пошлет, следующий помрет, нате вам еще. А у некоторых, – всплакнула Суховская, – любви на шестерых хватит, а любить-то некого!

– А мы через Лизабеточку отношения с Северским наконец наладим, – высказала затаенное желание Вера Алексеевна.

– А что такое? – поинтересовался Терлецкий.

– Судимся. Пятый год судимся, – расстроенно ответствовал Андрей Петрович. – Ничем, кроме охоты, Северский не занимается. А как в раж входит, ему все равно, по чьей земле зверя гнать, по своей или по моей. Полей нам потравил – не счесть. Я поначалу терпел. Все-таки человек знатный, не чета мне. Потом поехал, высказал все, а он меня… – плечи Растоцкого задрожали. – Он меня из окна выкинул. Теперь судимся. Федор Максимович, – обратился он к Терлецкому, – не могли бы вы, голубчик, подсобить? Много лет дело тянется.

– Не надо, Люсенька, – перебила мужа Вера Алексеевна. – Даст Бог, через Елизабету помиримся. – И, увидев, что американец отстал, засмотревшись на какую-то осеннюю букашку, шепотом спросила: – Федор, с чего ты переводчиком к американцу нанялся? В должности понизили? Или задание какое особое?

– Люсенька, глупости спрашиваешь, – заметил Растоцкий. – Конечно, задание.

– Даже слепому видно! Федор Максимович за карбонарием приглядывает, – поддержала Андрея Петровича Суховская.

– Карбонарии не в Америке, а в Италии! Оленька, ты хоть «Инвалид» иногда читай, – укорила подругу Растоцкая.

Замученный своею миссией, Терлецкий ответил откровенно:

– Это, Вера Алексеевна, глупость канцелярская. Какой-то умник в нашем парижском посольстве, отправляя донесение, сообщил, что в Россию отправился американский этнограф Корнелиус Роос. И, желая блеснуть образованностью, перевел половину слова «этнограф» с греческого. Получилось «народный граф». К иностранцам и так внимание повышенное, а тут этакий гусь из Америки. Вот под видом переводчика меня и приставили в Петербург сопровождать, вшей на станциях кормить.

Когда Роос догнал компанию, Растоцкая обратилась к нему по-французски:

– Вы женаты, граф?

Растоцкие имели трех дочерей на выданье и не пропускали в округе ни одного события, будь то бал, собрание, свадьба или похороны. Везде, где могли встретиться женихи, «Люсеньки» со своими красавицами были тут как тут. Со старшей ездили даже в Москву, на известную всей России ярмарку невест. Но остались недовольны: дом на зиму сними, платья на каждый бал всем новые пошей, приемы раз в неделю устраивай, а дороговизна в Первопрестольной страшная. А на обеды всякий сброд приходит: якобы женихи, а свататься и не думают. Поедят да уйдут. Насилу выдали. Удачно, правда, – за отставного майора из Твери, но с младшими решили повременить – авось поближе кто сыщется.