– Не понимаю, что я делаю здесь, – вздохнула Дара, плюхаясь на одну из кроватей и скрещивая руки на груди. – Ведь я-то не сказала ни слова и уж точно ничего не сделала.

– Ты хотела бы сейчас ужинать с родителями, братьями и без меня? – усмехнулась Каста.

– Ой, нетушки! Братья бы высмеивали меня, а я не умею так изящно отбиваться, как ты.

– Но ты считаешь, что я поступила неправильно, вступившись за мсье Прежана?

Дара немножечко так и считала, но предпочла умолчать об этом – авторитет сестры еще больше возрос в нестандартной ситуации. Но Каста ждала ответа, и девочка нехотя проговорила:

– Ну, Одэ на самом деле симпатичный и мы когда-то здорово веселились все вместе. Хотя мне показалось, что он стал очень злым. На меня даже не глянул ни разу. Как думаешь, на чью именно руку он будет претендовать, когда наступит время Турнира?

Каста только закатила глаза. И подавила тяжелый вздох, чтобы сестра ни в коем случае не разгадала ее самую важную тайну.

Следующие четверть часа сестры занимались тем, что читали надписи на стенах, оставленные, похоже, не одним поколением наказанных принцев и принцесс. В основном все фразы были глупы и неинтересны, и лишь приподняв драный гобелен, Дара вскрикнула:

– Ой, мамочки!

Здесь неровная стена была более светлой и поверх грубой штукатурки вся исчерчена бурыми линиями, как будто кто-то разрезал себе палец и водил им по стене.

«НЕНАВИЖУ ТЕБЯ», – было написано там добрую сотню раз. И только в самом низу нечто другое:

«ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ, ЧТО СДЕЛАЮ С ТОБОЙ!»

Сестры тревожно переглянулись, а потом поскорее опустили гобелен на прежнее место. Им казалось, будто кровавые линии были такими живыми от гнездящихся в них ненависти, что могли сползти со стены и наброситься на них. Дара тут же заявила, что ни за что не ляжет на кровать под этим гобеленом, хотя первоначально выбрала именно ее.

Димка Дымов очнулся от нерадостных воспоминаний и очень удивился, что урок истории все еще длится и тощий учитель на прежнем месте что-то рассказывает, суетится у доски. Вон фотки развесил с изображением того самого рукастого царя. Или картинки, пойди разберись, были ли тогда фотоаппараты. Дым ощутил глухое раздражение, будто трепотня у доски, и шум в классе, и даже редкий стук дождевых капель в школьные окна – все это было насмешкой над тем, что он пережил. И такая злость охватила, аж дышать сделалось тяжело. Вот историк наверняка рад до смерти, что получает рабочую карточку. Да только зря радуется, недолго ему осталось. Его и не слушает никто, только америкосы в своем ряду сидят тихо и не шевелятся – но они просто привыкли в школе, да и повсюду, ходить по одной половице, быть тише воды ниже травы.

Дымов сидел, злился и от нечего делать наблюдал сквозь грязное окно, как напротив школы у универсама змеилась через всю улицу огромная очередь за гуманитаркой. Иногда вспыхивали потасовки, кого-то вышвыривали из очереди прямо на проезжую часть. Он привычно выискивал в толпе взглядом женщин хотя бы не старше сорока, но таких там не было, все больше бритые под ноль дядьки с багровыми бычьими шеями, завсегдатаи таких очередей. Они в основном и беспредельничали, находили в этом особое удовольствие и развлечение.

Когда возникала особо крупная драчка, Димка подталкивал локтем Ваньку Сомова, соседа по парте и почти друга, чтобы и тот повеселился. Сомов ему нравился, была в нем какая-то особая сила, зрелое осознание, чего он хочет в жизни. Дым тянулся к нему, хотя не без опаски: дружба с таким, как Иван, продуманным и злым, могла испортить его досье и закрыть дорогу в метрополию. И все же, когда в начале нового триместра Сомов предложил ему сидеть за одной партой, отказываться не стал.