В следующее воскресенье моя мать повела Дездемону и брата в церковь. Отец никогда не ходил с ними – в восемь лет он стал вероотступником из-за непомерных цен на поминальные свечи. А дед предпочитал по утрам заниматься переводом на новогреческий «восстановленных» поэм Сапфо. Несмотря на повторявшиеся инсульты, он семь лет провел за письменным столом, соединяя легендарные фрагменты в единое мозаичное полотно, добавляя строфу там, коду здесь, скрепляя их анапестами и ямбами. А по вечерам дед слушал бордельную музыку и курил свой кальян.

В 1959 году греческая православная церковь Успения располагалась на Шарлевуа. Именно там почти через год меня крестили, и там я был обращен в православную веру. Священники, которых присылали в эту церковь из Константинопольской патриархии, сменялись довольно часто: они прибывали облеченные властью, в нарядных одеяниях, соответствовавших их сану, но проходило время – как правило, полгода, – и они начинали уставать от постоянных ссор между прихожанами, нападок и критики в свой адрес и необходимости усмирять верующих, которые вели себя в церкви как болельщики на стадионе, а главное – оттого, что каждый раз приходилось служить дважды: сначала на греческом, а вслед за этим на английском. Так шла жизнь в церкви Успения, с ее одухотворенными кофепитиями, с протекающей крышей и прогнившим фундаментом, с жалкими национальными празднествами и уроками катехизиса, которые поддерживали еле теплившееся в нас православное наследие, обреченное на гибель в великой диаспоре. Тесси со своими спутниками прошла по центральному проходу, минуя подносы с песком для свечей. Наверху, как огромный поплавок на параде в честь Дня благодарения, парил Христос Вседержитель. Вырезанный на куполе, он охватывал все пространство. И в отличие от страждущих и земных Иисусов, изображенных на стенах, этот был совершенным и всемогущим властителем жизни нездешней. Он простирал руки к апостолам над алтарем, которые держали свитки из овечьих шкур с записанными на них Евангелиями. И моя мать, всю жизнь безуспешно пытавшаяся в него поверить, подняла глаза в надежде на помощь.

Глаза Вседержителя блеснули в тусклом свете. Они словно притягивали к себе Тесси. Сквозь поднимавшиеся вверх воскурения глаза Спасителя сияли, как телеэкраны, транслирующие события недавнего прошлого…

Сначала Тесси увидела Дездемону, которая неделю назад наставляла ее. «Зачем тебе еще дети, Тесси? – осведомилась она с деланным равнодушием и заглянула в духовку, чтобы скрыть свою обеспокоенность, для которой не было никаких оснований в течение последующих шестнадцати лет. – Чем больше детей, тем больше неприятностей…»

Затем появился наш престарелый семейный врач доктор Филобозян. Его вердикт, подкрепленный древними дипломами, был таков: «Ерунда. „Мужские“ сперматозоиды двигаются быстрее? Послушайте! Первым человеком, который увидел сперматозоид под микроскопом, был Левенгук. И вы знаете, кого они ему напомнили? Червяков!..»

Тут снова появилась Дездемона, уже с новым взглядом на вещи: «Господь решит, кто это будет, а не вы…»

И на протяжении бесконечной воскресной службы все эти сцены мелькали перед внутренним взором моей матери. Прихожане вставали и садились. Отец Майк выходил из-за алтаря и размахивал кадилом. Моя мать пыталась молиться, но у нее ничего не получалось, и она еле-еле дождалась кофе.

С двенадцатилетнего возраста Тесси не могла начать день по меньшей мере без двух чашек крепкого, черного как смоль кофе, к которому пристрастилась, общаясь с капитанами старых буксиров и франтоватыми холостяками, обитавшими в пансионе, где она выросла. Уже став старшеклассницей, она устраивалась рядом с шоферней в столовке, чтобы успеть выпить кофе до начала первого урока. И пока те рассматривали ее цветущие формы, она заканчивала домашнее задание. И теперь, выйдя из церкви, Тесси попросила Пункт Одиннадцать пойти поиграть с ребятами, пока сама она не подкрепится чашечкой кофе.