Возможно, сегодня – с нашими обширными (хотя и недостаточными) законами о финансировании избирательных кампаний и другими формами соблюдения законодательства – все это кажется довольно незначительным. Из-за того, что коррупция воспринимается очевидно отрицательным и постыдным делом, легко не заметить, насколько примечательной и исключительной была честная политическая жизнь Трумэна: одно дело – пытаться держать руки чистыми, другое – ухитряться делать это в среде воров.

Возможно, вы не понимаете, почему важно, что президент настойчив в желании самостоятельно оплачивать почтовые расходы за письма, которые посылает своей сестре: «Потому что они личные. В них не было ничего официального». Но в том-то и дело. Вы либо принадлежите к тем людям, кто проводит подобные этические линии, либо нет. Вы либо уважаете этот кодекс, либо нет.

Что убедило Рузвельта выбрать Трумэна кандидатом в вице-президенты? Именно эта честность и построенная на ней репутация? Или Рузвельт выбрал его потому, что тот не представлял особой угрозы? Мы знаем лишь, что в апреле 1945 года Рузвельт скончался от инсульта во время отдыха в Уорм-Спрингс (Джорджия), и внезапно обычный человек стал президентом[24].

Хотя ранее ни искушение деньгами, ни соблазны славы никак не отразились на его характере, вполне простительно было предположить, что это сделает абсолютная власть. Однако и она не повлияла на самодисциплину Трумэна. До вступления в должность он был пунктуальным человеком. Это прививалось еще в школе, где от учеников требовалось, согласно правилам, «проявлять пунктуальность; быть послушными по духу; последовательными в действиях; прилежными в учебе; вежливыми и уважительными в манерах». Но и теперь, когда он стал президентом и все его безропотно бы дожидались, опоздание представлялось для него немыслимым делом. Один из его сотрудников объяснял: «Если он, уходя на ланч, говорил, что вернется в 14:00, то непременно возвращался не в 14:05 и не в 13:15, а именно в 14:00».

Четверо часов на столе «Резолют»[25], еще двое в Овальном кабинете и одни на запястье. Размеренный темп ходьбы, к которому его приучили в армии, – неизменные 120 шагов в минуту. Сотрудники гостиниц и репортеры могли настраивать собственные часы по распорядку дня Трумэна. «О, он выйдет из лифта в 7:29 утра», – говорили они, когда он приезжал в Нью-Йорк.

И он выходил! Неукоснительно!

Вскоре после вступления в должность у Трумэна произошел, как ему казалось, обычный разговор с одним из самых давних помощников и доверенных лиц Рузвельта Гарри Гопкинсом, которого прежде он отправлял с миссией в Советский Союз. «Я крайне обязан вам за то, что вы сделали, – сказал ему Трумэн, – и хочу поблагодарить вас за это». Ошеломленный Гопкинс, выйдя из кабинета, сказал пресс-секретарю: «Знаете, со мной сейчас произошло то, чего раньше в моей жизни не случалось… Президент только что меня поблагодарил».

Когда дочери одного из членов кабинета делали операцию в тот момент, когда ее отец находился за границей по государственным делам, Трумэн позвонил ему с новостями из больницы. После короткого разговора с одним студентом колледжа в Калифорнии он попросил того написать ему, а декана – держать в курсе оценок юноши. В разгар Берлинской блокады[26] отправил записку с соболезнованиями от Белого дома, когда в автокатастрофе погиб ребенок одного из ветеранов Батареи D. Вызвал слезы у бывшего президента Гувера, пригласив его в Белый дом после 12 лет изгнания[27]. Но впервые общественность получила возможность увидеть его личную привязанность и сопереживание чуть позже. Через шесть дней после присяги Трумэн посетил похороны Тома Пендергаста, который к тому времени уже отбыл тюремное заключение и впал в немилость, став персоной нон грата. «Какой человек пропустит похороны своего друга из страха критики?» – спросил Трумэн.