На лице Томаса появилось хорошо знакомое Ричарду упрямое выражение – он явно намеревался продолжить спор.

– Но послушай, теперь, когда произведения Туссена так хорошо продаются…

– …тем больше причин хранить секрет, – спокойно завершил фразу приятеля Ричард. – Ну посуди сам, Томас. Задумайся хоть на минуту. Графы играют в карты. Графы охотятся. Графы скачут верхом. Графы пускают на ветер семейные состояния и теряют доброе имя, и в свете никто не придает этому ни малейшего значения. Однако графам не положено заниматься каким-либо делом с целью честно зарабатывать на жизнь, не положено эмигрировать в нецивилизованные страны в погоне за удачей. И ни при каких обстоятельствах им нельзя становиться у мольберта. Это занятие для девочек, пока они учатся в школе, или для пожилых особ женского пола, если им надо убить свободное время. – Ричард поднял брови. – Общество относится к подобной деятельности графов точно так же, как к сочинению стихов маркизами.

– Я ничего не публиковал, – пробормотал Томас и неловко поерзал в кресле.

– И ты никому не рассказывал о своих попытках, не так ли? – рассмеялся Ричард.

– Да, но мои творения не идут ни в какое сравнение с твоими картинами.

– Да ну? Что ты имеешь в виду?

Томас приподнял стакан в шутливом приветствии.

– Твои произведения совершенны. А мои стихи – сплошная чепуха.

Ричард снова рассмеялся, но не стал возражать. Томас пописывал стишки со школьной скамьи, но, несмотря на все усилия, так и не создал за эти годы ничего значительного.

– Если бы мои стихи чего-то стоили, я не замедлил бы выкрикивать их, стоя на крыше.

– Да, но ты маркиз и наследник титула герцогов Роксборо, все деньги и влияние семьи Эффингтон в твоем распоряжении. Ты можешь заниматься чем хочешь. А мне надо восстанавливать имя и репутацию. Я зависим от капризов моды и от своих заработков. Неужели ты всерьез полагаешь, что произведения графа можно продать за ту же цену, что и творения загадочного француза?

– Наверное, нет.

– Здесь не может быть никаких «наверное». Мои работы никем не будут приняты всерьез, если я поставлю под ними собственное имя.

– Твоя гордость вынуждает тебя к молчанию не меньше, чем все остальное.

– Проклятая гордость, – произнес Ричард с горьким смехом. Он мог подшучивать над всем этим наедине с Томасом, но его задевало, что способности, высоко ценимые в неизвестном художнике, в человеке из высшего сословия в лучшем случае будут снисходительно приняты за дилетантство. – Но, знаешь, история, которую мы, а вернее, ты сочинил насчет Этьена Луи, мне очень нравится.

– Признай, что я проделал замечательно тонкую работу. – Томас улыбнулся и сделал глоток бренди. – Не то чтобы это было так уж трудно. Вовремя ввернутое пояснение, уместное замечание, и…

– Voila![3] – Ричард произнес это слово с подчеркнутым французским акцентом. – Перед нами Этьен Луи Туссен, единственный уцелевший отпрыск знатной французской семьи, казненной во время революции. Он был вывезен из страны преданными слугами и теперь проводит дни, занимаясь живописью со страстью, свойственной его предкам, а ночи, ах, mon ami[4], его ночи…

– Это был блестящий штрих, – сказал Томас, улыбаясь еще шире.

– В самом деле блестящий! Для человека, которого никто в глаза не видел, репутация прекрасного любовника – истинная удача.

– Благодарю тебя. – Томас пожал плечами с преувеличенной скромностью. – Каждый делает что может. Должен заметить, что все вышло очень забавно. Я смог оценить это, когда подслушал разговор женщин, обсуждающих чары неотразимого Этьена Луи. Жаль, что я не слышу подобных разговоров о графе Шелбруке. Не настало ли время подыскать для тебя подходящую пару?