Андрей вдруг вспомнил, что девку зовут Танькой, прежде она стояла на стене рядом с отцом, спихивала ляхов рогатиной. Отца вроде бы с месяц назад убило. А сам он, кабыть, даже заглядывался на неё.

От боли у девки на глазах выступили слёзы, но она сумела накинуть на шею парню платок и завязать концы, утверждая раненную руку у туловища. Вроде стало получше.

– Поцелуй, – попросила Танька.

Андрей, едва не упав, потянулся губами к потрескавшимся губам девки, слизнув с них солёную пыль. Опираясь на здоровую руку, ценой неимоверных усилий поднял измученное тело.

«Где же моя сабля-то была?» – подумалось вдруг.

Мысль как пришла, так и ушла. Верно, оружие осталось на стене, доставшись кому-то более удачливому, не подставившемуся под осколки или ядра. А не то, так и валяется где-нибудь, припорошённое битым кирпичом. Ищи-свищи теперь… Да и какая там сабля, если покалечена правая рука? Одно дело – сталкивать ляхов со стены, рубить их сверху, и совсем другое – схватиться в рукопашной с жолнером, который не в лавке торговал, а всю жизнь бился. Против настоящего воина он и с правой-то рукой, будь она здорова, не шибко силён, а уж левой – так нечего и думать. Убьют и не заметят.

Где-то был засапожный нож… Обнаружив его за голенищем, Андрей повеселел. Понимал, что толку от ножа мало, но всё лучше, чем с голыми руками. А с ним, глядишь, хоть в спину удастся кого пырнуть – и то польза!

Подкашливая, Беляницын заковылял к выходу, но был сбит с ног ворвавшимися внутрь храма голосящими бабами. Следом за жёнками в собор вбежали ратники, кинувшиеся закрывать двери.

– Ляхи!

Пока Андрей поднимался да обходил лежащих на полу, опоздал. Тяжёлые соборные врата закрылись прямо перед носом.

– Успели! – выдохнул один из мужиков, закладывавших засов в проушины.

– Надолго ли? – усмехнулся второй, не старый ещё стрелец, без шапки, в грязно-бордовом кафтане, из-под которого кое-где пробивался малиновый цвет.

И впрямь ненадолго. По воротам уже били чем-то тяжёлым – не то прикладами, не то обухами топоров. Ещё немного – и высадят. Церковные врата только кажутся серьёзной преградой.

– Ну чё, мужики, вздрогнем! – усмехнулся стрелец, отходя в сторону.

Взвешивая в руках бердыш, озабоченно сказал:

– Разошлись бы, что ли. Помашу ляхов напоследок.

К стрельцу с бердышом начал подтягиваться увечный народ – кто с окровавленной головой, кто, как Беляницын, с рукой на перевязи. Худо только, что почитай все оказались безоружными – всё, что было, уже отдали здоровым. Взамен брали кто что мог: тяжёлые подсвечники, обломки копий, костыли. Расталкивая мужиков, в первый ряд вышла тётка Сима – торговка, потерявшая за два года всю семью: мужа, детей, внуков. Ну, а кто не потерял близких?

Простоволосая, в изодранном сарафане, баба держала в руках невесть откуда взявшиеся навозные вилы.

Приполз старик Пахом – дьячок из привратной церкви, вчера весь день жаловавшийся на боль в перебитой ноге.

– А ты куда? – вызверился на него стрелец, но дьячок только отмахнулся от служилого, пытаясь утвердить измученное тело на коленях.

Не получилось. Тогда Пахом подполз к самым дверям и улёгся поперёк.

– Ондрюшка! – окрикнул вдруг стрелец Беляницына.

«Ба, так это ж наш сотник!» – запоздало вспомнил Андрей.

Сотник Наум Потёмкин был последним из воинских начальников, переживших все ужасы осады. Но сейчас было не до воспоминаний. У сотника нашёлся для ратника последний приказ…

Ворота Успенского храма, не устояв под ударами топоров, рухнули. Внутрь ворвались озверевшие люди в польских кунтушах и запорожских свитках, литовских кафтанах и русских сермягах. Разом стало тесно.