– Кто? – яростно чиркает зажигалкой Арбатов. Пламя загорается, но он как заведённый прокручивает колёсико снова и снова, даже не предпринимая попыток раскурить сигарету.

Её имя осязаемым напряжением трещит между нами.

– Цветы шиповника, – тихо поясняю. – Твой отец целенаправленно высадил этот куст на стыке заборов ваших коттеджей. Для Маши. – И продолжаю, уже не скрывая горечи: – Сейчас не сезон, отцвело всё практически, а она любит дикие розы. Только их. Ты не знал?

Конечно не знал. Что он вообще о ней знает? О "зашуганной личинке алчной стервы", которую за столько лет едва ли хоть раз толком вспомнил?! – яростно кошусь на зажатую под мышкой Мирона охапку алых пионов. Небось все клумбы в своём саду обнёс... друг.

Последнее, что я мог предположить, слушая его матерный рык в день похорон – это возможность увлечься моей девочкой. А потом у бассейна, когда решился их познакомить, глазам своим не поверил: оказывается, мы поменялись местами. У меня, наконец, появилось то, чего нет и никогда не будет у Арбатова; то, что заставляет его отводить взгляд и неловко ёрзать, пряча стояк. И кайф от осознания своего превосходства подавляет даже приступы дичайшей ревности. Потому что Мир не отнимет у того, кому доверяет настолько, что позволил лицезреть себя слабым.

Да, избалованный, непрошибаемый Мирон давился обидой и сыпал проклятьями в день, когда отец заставил его просить прощения у своей новой женщины и её нескладной дочери. Как щенка на колени поставил. И я его искренне жалел. И чувствовал себя значимым. Единственный раз чувствовал себя кем-то, рядом с превосходящим меня абсолютно во всём другом.

Теперь всё изменилось, я больше не бледная тень Мирона Арбатова, я ему ровня. Каждый раз, обнимая на его глазах нашу любимую девочку, я чувствую себя богом и обожаю её за это с удвоенной силой.

– Значит, маленькая дикая кошечка любит такие же дикие розы... – не прикуренная сигарета небрежным щелчком отправляется под куст.

Машинально пытаясь запомнить жест друга, я привычно задаюсь вопросом, почему одним природа даёт VIP-пакет от рождения, а другим то же самое не факт что достаётся и через годы непосильной работы над собой? Даже пуская дым из носу кольцами я едва ли буду выглядеть так же брутально.

Мир, тем временем, с такой же эффектной непосредственностью зашвыривает под куст свои пионы.

– А цветы за что?

– Ей твоих извинений будет достаточно. Тем более, что от меня их никто особо не ждёт, – обветренные губы кривит усмешка. – Удобно быть сволочью.

Шумно дышу, когда он поднимает усталые глаза, мутные, будто всю ночь не спал. В них плещется растерянность. Понимаю, что сейчас должно прозвучать признание, и срабатывает инстинкт самосохранения: я не могу позволить сопернику развязать себе руки. Каким бы потерянным ни выглядел Мир, в его словах ясно слышится угроза. Ведь сволочью можно быть и по отношению ко мне. Что если не сегодня, так завтра друг открыто захочет присвоить моё?! Нет, пусть молчит. В открытую он способен на что угодно, и только со спины никогда не ударит.

Мир хмурит брови, будто подбирая правильные слова, а я смотрю на него и не могу избавиться от навязчивой ассоциации, где он Герасим, а я Муму. Он ещё не принял правду, но я вижу решимость, осевшую последствием бессонной ночи на дне мутных глаз. Утопит.

Пусть лучше молчит.

– Я собираюсь сделать ей предложение, – отчаянно иду на опережение.

Он дёргается как от пощёчины. Разница этого заявления для нас двоих колоссальная. Если в случае Арбатова, он бы просто выполнил очередную свою прихоть, избавленный от необходимости перед кем-либо отчитываться, то меня как минимум ожидает непростой разговор с отцом. Даже здесь друг меня уделал.