В какой-то момент мелькнула мысль-вопрос: «Что случилось?» Но удержать её не удалось – она рассыпалась на бессвязные образы. Перед глазами мелькали и исчезали фигуры людей, очертания домов, тусклые вспышки света. Всё сливалось в мутную массу.

Паника постепенно сменилась вязким, почти приятным безразличием, мягко укутывающим сознание, лишая желаний и стремлений. Теперь уже не имело значения, кто я и почему оказался здесь – вся важность происходящего исчезла за границей понимания.

Ощущение реальности дробилось на бессмысленные осколки, которые невозможно было собрать. Картинки мелькали без логики, утомляя сознание и погружая его в вязкую, похожую на покой дремоту.

Свет перед глазами мерк, растворяясь в темноте, поглотившей мир без остатка. В этой непроглядной пустоте не осталось боли, страха, раздражения – ничего, кроме окончательной тишины.

И тогда сознание полностью отпустило себя, позволив раствориться в безмолвии, больше не чувствуя и не думая ни о чём.

Я открыл глаза и с удивлением увидел старые цветастые обои, пожелтевшие от времени и знакомые до болезненного щемления в груди. Над диваном, чуть покосившись, висел календарь с крупными цифрами «1979», будто издевательски напоминая мне о невозможном.

Из кухни гудел старый холодильник «ЗиЛ», низко и монотонно, словно ворчливый старик. В воздухе стоял приторный запах вчерашнего праздника – смесь одеколона «Шипр» и дешёвого портвейна, ещё не выветрившаяся окончательно.

На лестничной площадке громко хлопнула дверь, и знакомый скрежет ключа заставил сердце болезненно замереть.

В комнату, тяжело шагая по старому паркету, вошла Елена – сонная и раздражённая. На ней был старый ситцевый халат с выцветшими цветами, перетянутый поясом, подчёркивающим её худобу. Волосы, обычно аккуратно уложенные, торчали во все стороны, придавая её молодому лицу сердито-комичное выражение. Я замер, не в силах пошевелиться от неожиданного смятения.

Елена была подругой моей покойной матери и после её гибели заменила мне семью. Вырастила она меня строго, без лишней нежности, но с настоящей теплотой. В моей реальности Елены уже год как не было – она тихо угасла в больнице от старости. Тогда я был рядом, сжимая её холодную руку, и думал, как страшно терять близких. Но сейчас она снова стояла передо мной – живая, полная сил, с утренней злостью на лице. Это казалось невозможным вдвойне.

– Это уже ни в какие ворота, – начала она сразу, не давая мне опомниться. – Молодость, свобода – понимаю, но у тебя сегодня пара с профессором Соловьёвым, который и так тебя терпеть не может. Ты что, навечно в институте застрять хочешь?

Я молча смотрел на неё, чувствуя, как сердце бьётся всё чаще, а невозможность происходящего становится всё отчётливее.

– Опять молчишь? – сердито прищурилась она, кивая на стол с пустыми стаканами и бутылкой портвейна. – Это когда-нибудь закончится? Или тебе нравится каждое утро видеть моё злое лицо и слышать бесконечные лекции? Я ведь не железная, нервы уже на пределе.

Она резко раздвинула шторы, и в комнату ворвался яркий, безжалостный утренний свет. Я зажмурился, словно солнечные лучи были острыми иглами, пронзающими мои веки и отнимающими надежду на то, что это всего лишь сон.

– Елена… – выдавил я, удивляясь странному и хриплому голосу. – Ты ведь… я думал, тебя уже нет…

Она резко повернулась и уставилась на меня, будто впервые видела.

– Что ты бормочешь? Совсем мозги пропил? Меня нет? Я тут каждое утро сижу с тобой, как нянька! – В её глазах промелькнула тревога, но быстро скрылась за привычным раздражением. – Немедленно собирайся, иначе сама за уши тебя в институт потащу, хоть и большой уже.