Тихий шепот вплелся в плюханье жижи в носилках, и Аль ощутил, как внутри проснулся инстинкт. Какой идиот попрется вечером на Вонючку в самое время отработки?

Аль, позабыв об запрете на магию, размышлял о том, что неплохо бы под прикрытием щитов подобраться к шептунам, да послушать о чем речь. Но тут носилки резко дернуло вперед, повело вбок. Цыбаки исчез из вида, чтобы через мгновение с громкой руганью изобразить отчаянный пируэт, спасаясь от рухнувших на землю носилок. Жирные капли разлетелись по сторонам.

Аль застонал – форма! – но ручки не отпустил. Мышцы свело от напряжения. Плечи заныли. Аля повело под тяжестью наклонившихся носилок. Он стиснул зубы, удерживая вонючий груз от падения.

Выругался. Да, чтоб этого такийца огонь пожрал!

Выдохнул, когда носилки встали на землю, плеснув второй волной за край.

Со стороны кустов послышался торопливый звук шагов. Потревоженные шептуны спешно убирались прочь. Аль досадливо поморщился, оглядел штаны, китель, но в тенях подступающей ночи было сложно оценить урон.

- Прости, - Цыбаки поднялся, осторожно ощупал ногу, покрутил стопой, - о камень запнулся. Я в сумерках плохо вижу.

- Почему раньше не сказал? – рыкнул раздраженно Аль.

Такиец виновато развел руками.

- Ладно, - отмахнулся Аль. По краю прошли. А то пришлось бы возвращаться и заново наполнять носилки. Обидно, что не увидел, кто в кустах прятался. С другой стороны, как бы он к ним без щита безмолвного подобрался?

- Я пойду первым, - Аль обошел носилки, обернулся к Цыбаки, предупредил: - Под ноги лучше смотри.

- Смотрю, смотрю, - клятвенно заверил тот.

Следующие десять минут они шли молча. Удушливая вонь настраивала на мрачный лад, не спасал даже пламенеющий – к морозу – закат над горами и первые проклюнувшиеся звезды на небе.

- Слушай, брат.

Аль чуть сам не растянулся от такого обращения и мысленно пожелал такийцу заткнуться.

- А цветы здесь достать можно?

Шестого накрыло странным чувством. Вечер. Парк вокруг цепенел от подступающего ночного мороза. Руки стыли даже в толстых перчатках. От вони слезились глаза, комок застрял в горле, мешая глотать. Он бы понял, если бы такиец спросил о выпивке, дабы смыть вкус отработки. Но цветы?!

- Тебе какие? Курить? – попытался пошутить Аль.

Сзади фыркнули.

- Те, что курить, у вас не достать, - самоуверенно заявил Цыбаки и пояснил: - Мы их не продаем, самим мало.

Занятно, - подумал Аль. Надо бы уточнить у Третьего, что за хитрые цветы курят на Такии, да еще и ни с кем не делятся.

- Мне те, что женщинам нравятся. Я в оранжерею заглядывал, но там хилые какие-то. Да и погнали меня оттуда быстро.

Аль развеселился.

- Ты еще легко отделался. Вот если бы сорвал эти хилые цветочки, три дня ходил бы и чесался.

- С чего это? – изумился Цыбаки. – Ядовитые?

- Нет, ценные. И наказание за порчу – воспитательная почесуха. Очень неприятная вещь.

Цыбаки потрясенно замолчал.

- Но в городе же цветы продают? – выдал он минуты через три очередную идею. – Обычные? Без почесухи?

- Тебя не пустят.

- Знаю, - с досадой протянул такиец и попросил проникновенно: - Но ты ведь поможешь, брат? Ветром клянусь, в сторону твоей женщины я даже смотреть не буду.

Аль закатил глаза. Вот умеют такийцы, что и говорить, в душу влезть своим дружелюбием. Не зря Второй к ним сбежал. Такому «брату» отказать… Непросто.

- Цветы тебе зачем? – уточнил.

- Отплатить хочу, - не стал скрывать Цыбаки, - она мне короткую дорогу показала, чтобы я не опоздал на тренировку. Со мной прошлась, хоть ей в другую сторону надо было. Сама на занятие опоздала, так что я в долгу. Цветочки – это же не запрещено?