Мне казалось, что исповедь длится долго, хотя с чего бы? Много ли успел нагрешить шестнадцатилетний парнишка? Просто ему было тяжело дышать и говорить. Священник несколько раз останавливал его и стирал с губ кровавую пену, а со лба липкий и холодный предсмертный пот. Я хотел отвести взгляд – не мог, хотел хоть как-то ободрить мальчика – не мог произнести ни слова… Наверное, такова была воля Божья, чтобы я на всю жизнь запомнил то, что мне пришлось увидеть.

Исповедь закончилась. Умирающий солдат с усилием лизнул с ложечки Святые Дары. На несколько долгих ударов сердца юный знаменосец закрыл глаза, а потом попросил:

– Поговори со мной, отец мой, мне страшно.

– Не бойся, мальчик, я рядом, – голос отца Порфирия дрогнул.

– Отче, я боюсь. Я всегда мечтал о славе, а сейчас… Так не хочется умирать…

– Вот моя рука, сынок, держись за неё, тебе будет легче, – священник взял паренька за руку.

– Скажи, отче, Бог простит меня? Простит мне мою гордыню, жажду славы, трусость?

– Ему не придется прощать тебя, в этом ты не грешен. Ты не трус и не гордец, а что до славы, так ты честно заслужил её. Ведь это ты увлёк за собой катафрактов, когда под дукой убили коня. Но ведь ты не о славе тогда думал?

– Нет, отче… – мальчик захлебнулся кашлем.

– Тихо, тихо, сынок. Дыши. Вот так, спокойно, спокойно, – тихий голос священника впитывал в себя чужую боль.

– Так Господь примет меня?

– Примет, мальчик, обязательно примет. Ты воин и станешь воином в войске небесном. Сам Архангел Михаил будет твоим дукой, а святой Георгий друнгарием, и он доверит тебе знамя.

– Правда?

– Правда, сынок, правда! – в голосе отца Порфирия стояли слёзы.

– Спасибо тебе, отче… Я не думал, что умирать так больно и страшно. Не уходи, отче!

– Я не оставлю тебя, мальчик! Ты поплачь, так будет легче. Это не стыдно. Вспомни дом, родителей… У тебя есть братья, сёстры?

– Братик и сестричка.

– Вот и вспоминай их. Закрой глаза и вспоминай. И не стыдись слёз!

Мальчик закрыл глаза. По его щекам текли слёзы. Тонкие пальцы в последнем усилии стиснули грубую руку священника. Отец Порфирий плакал вместе с ним. Слёзы чертили дорожки на его покрытом грязью и кровью лице. Дыхание умирающего становилось всё тяжелее. Тонкая струйка крови сбежала из угла рта. «Как вино, там, на ничьей земле», – подумал я. Он ещё успел прошептать «мама», и началась агония…

Отец Порфирий сквозь слёзы читал отходную. Тело юного знаменосца затихло. Жизнь ушла из него. Тяжелыми камнями падали заключительные слова «Последования по исходе души от тела». Для меня перестали существовать и лазарет с его болью и стонами, и страдания моего собственного тела, и даже империя. Весь мир сузился до умершего мальчика и коленопреклоненного священника над ним…

Вдруг отец Порфирий вскочил на ноги. С каким-то рычанием он погрозил кулаком закрытому парусиной шатра небу.

– Ублюдок! Почему ты забрал его?! – Бешеный крик заставил всех обернуться на священника. – Почему его, а не меня?! Это меня заждались в аду черти! А ты забрал его! Что он видел?! Почему, ублюдок?!

Два травмата навалились на обезумевшего священника и повалили на землю. Третий ножом разжал сведённые челюсти и сунул между ними горлышко фляги. Плечи отца Порфирия вдруг обмякли. Не раз видевший ад воинский пастырь рыдал как ребёнок. Его подхватили на руки и поволокли вон из шатра. Тут судьба наконец-то сжалилась надо мной – я потерял сознание».

Дверь без стука отворилась, прерывая воспоминания бывшего воина, и в келью вошёл седой монах. Гость пылал праведным гневом, и хозяин кельи сразу же ощутил его на себе: