– Томишко, – добавил к рассказу фамилию творца Макс и снова посмотрел на Беллу. «У вашего мужа тоже хорошая память».

– Да, точно, – помню что-то с книгами было связано, – пригубил бокал Альберт. Он почти не пил и не ел. Хотя есть особо было нечего. Колбаса, сыр да клубника. Но вообще хорошие гости с собой что-нибудь да приносят.

– А может быть, от слова «томиться», – добавила филологии его жена.

«Она вполне могла бы преподавать на филологическом, или даже учиться на последнем курсе».

– Мало кому удалось бежать оттуда.

– Пять попыток побега, две из которых оказались успешными, – снова отличился Альберт. Макс посмотрел на него с уважением. Он никогда не слушал экскурсии, он знал их наизусть. К тому же их монотонный слог начинал утомлять со второго предложения и невольно уводил в свое неведомое подсознание, будто голос этот специально ставили годами тренировок для того, чтобы рядом с достопримечательностью открыть человеку свое потаенное, свою 961 камеру. В школе классная называла это проще – «витать в облаках».

– От судьбы не убежишь, – вдруг заговорила Фортуна. Я знал, что в ее словах всегда был заложен какой-то двойной смысл. Но сейчас не мог понять, к чему она клонит.

– Это ты к чему? – спросил я.

– Это я к тебе.

– Откуда?

– Ниоткуда.

– С любовью?

– Надцатого мартобря, – села на своего любимого конька жена. Бродский и Ахматова – две темы, которые она могла развивать бесконечно.

– Иди, поцелую, – протянул я руку к жене.

– Бродский? – разбила нашу семейную идиллию Белла.

– Да! – крикнул я громко. – Ну раз уж мы до него добрались, напротив Крестов, на набережной Робеспьера, лежат самые молодые в Питере сфинксы. Установлены в честь жертв политических репрессий.

– Так установлены или лежат, – улыбнулась мне Фортуна.

– А это смотря с какой стороны на них смотреть, – вывернулся я. – Половина лица у них выедена до самого черепа. Жутковатое зрелище… если смотреть с Невы, – добавил я.

– А мне еще понравился Смольный собор, – почувствовал я вальс Шопена в голосе Беллы. – Что-то есть в нем легкое и небесное, будто он парит где-то в облаках и дела ему нет до наших проблем.

– Гений Растрелли, – поднял я бокал, будто в его честь. – Можно сказать создал 3D-барокко.

– Вроде его отстранили от строительства храма, – вспомнил Альберт.

– Не дали закончить, – усмехнулся я и сделал хороший глоток.

– Елизавета не дала.

– А тому ли я дала, – вырвалась у Макса фраза из песни. – Что? Разве я не прав, – снова поймал я вызывающий взгляд Беллы. – После этого захотелось Елизавете в монастырь, потом Семилетняя война, а потом посмотрела она в зеркало: «Что я буду делать такая хорошенькая в монастыре?» Расхотелось. А что было дальше, вам наверное рассказали.

– Ну не совсем так. С началом Семилетней войны денег в казне стало не хватать. Проект Растрелли завершен не был. После победного окончания войны с Пруссией желание императрицы уйти в монастырь угасло, – предоставил историческую справку Альберт.

– А я что говорю. Желание угасло. С одной стороны – какая жизнь без секса? Но с другой, что делать женщине в монастыре, если желания всякие уже угасли? Никакой душевной работы. Никаких физических мук. Скучно. Неинтересно. Неперспективно.

– Макс, – услышал я голос Фортуны.

– Шучу, конечно. Все упирается в деньги, что сегодня, что вчера.

– Но ведь достроили все-таки.

– Да, через восемьдесят семь лет. Это, конечно, грандиознее нашего стадиона, но через столько лет можно было вообще забыть «к чему это здесь?». Будто проверяли веру на прочность. История еще раз доказывает, что вера – она одна, она бесконечна, она…