Только ноги бывшей чемпионки — никогда не забывают как стоять. Даже дома, у раковины я мыла посуду в первой позиции. Устояла я и сейчас. Четко развернув под нужным углом стопы, выгнув спину назад, чтобы не дай бог не смазать расстояния между мной и Змеем.

Близости между нами не случается.

Только глаза у Змея вспыхивают ярче. Он понял.

— Танцовщица, — хищно улыбается он так, будто только что поймал меня с поличным, — что ж ты сразу не сказала, ciliegina, что ты танцуешь? Ведь у нас получается гораздо больше общего, чем мне казалось раньше.

Мое сердце колотится где-то в горле — от быстрого забега, от этой слишком быстро прокрутившейся ситуации, да и от разоблачения тоже, да. Понял-то он понял. Только все равно не узнал.

Что у нас может быть общего, Змей, если у тебя на уме кроме секса и нет ничего? И все это — лишь бы побыстрее меня уломать, ни для чего больше.

— Я танцевала, — я хотела всего лишь его поправить, прояснить ситуацию, но голос почему-то вдруг начинает дрожать, — давно… Бросила…

Я не плакала тогда, когда читала переписку Назарова и Земцовой.

Я не плакала, осознав, что в мой день рождения мой муж подарил мне свой первый левак, хоть мне при этом открытии и хотелось ослепнуть. 

А сказав эти четыре слова, я вдруг понимаю, что мир попросту тонет за водопадом моих раскаленных, совершенно неостановимых слез.

Я бросила.

Бросила танцевать.

Бро-си-ла!!!

Интересно, кто-нибудь раньше рыдал с такой отдачей в рубашку Эрика Лусито? Да? Нет? Впрочем, какая разница. Он ведь сам виноват — сам подставляет мне свое плечо сейчас...

_______________

*ciliegina — вишенка (ит.)

13. 9. Эрик и Настя. Светлая сторона Змея

— Вот дьявол…

Рыдающие женщины давно не были для Эрика Лусито слабостью. Слезы вообще были универсальным женским методом решения проблем, а уж каким удобным средством манипуляции…

Он был бы идиотом, если бы не научился их игнорировать.

Только вот в чем была принципиальная разница? Женщина, что рыдает и говорит, что ты разбил ей сердце, указав на дверь утром — понятна, как конфетный фантик. И ты видишь все: и излишний драматизм, и всю постановочность этой сцены, и мозжечком чувствуешь, в какие именно места тебе пытаются надавить.

А что делать с женщиной, которая плачет из-за чего-то своего, да так глубоко, так надрывно, будто ей сообщили о смерти любимого брата, не меньше.

Это выбивает из колеи и делает землю под ногами какой-то зыбкой.

А еще — это сбивает даже самый железобетонный настрой, заставляет притухнуть кипящий в крови азарт охотника.

Ну и хорошо, а то уж очень однозначно реагировала на эту девушку физиология Катанийского Змея.

— Ну что ты, ciliegina? —тихонько шепчет Эрик, осторожно проводя ладонью по подрагивающим лопаткам девушки. — Не плачь, ничего страшного ведь. Многие бросают. Не всем это дано и об этом печалиться не стоит.

Что уж говорить, некоторые — просто исчезают, даже если дано. И держись за этот мираж после этого всеми когтями собственных воспоминаний, убеждай себя, что она — была. По-настоящему была. Не привиделась. Хотя в какой-то момент начинаешь сомневаться и в этом.

Просто таких как она не бывает. Не было. И не будет, видимо. Кем же она может быть кроме как сном?

Настя нервно всхлипывает, хотя это больше похоже на похороненный в слезах язвительный смешок. Чему она смеется — она не поясняет. Как и прекращать плакать, уже глуше, тише, но все так же горько...

Эрик оглядывается. Он не так хорошо представлял, где находится, но… Есть! Взгляд все-таки цепляется за нужную вывеску. Не так уж он ошибся с местной географией. Ну, или этих кофеен в этом квартале две, что в принципе, тоже сейчас вполне устроит.