– Вы кого-нибудь желаете видеть?

– Мадемуазель Бессмертную, – объяснил швейцар. – Только вряд ли они пожелают выйти.

– Как доложить? – повернулся к поляку артист.

– Пан Тобольский. Меценат.

– Попытаюсь убедить мадемуазель, – кивнул Изюмов и заспешил наверх. – Задача непростая, но будем стараться.

Пан в ожидании принялся прохаживаться по просторному фойе, изучая картины и скульптуры, бросал взгляды на пробегающих молодых статисток, на степенных господ, томящихся в ожидании кого-то.

Наконец на верхней площадке золоченого лестничного марша возникла Табба в сценическом платье, с капризной миной на лице – красивая и недоступная, – и стала высматривать посетителя.

Тобольский поднял руку и двинулся в ее сторону.

Табба не стала спускаться вниз, она отвела неизвестного господина в уголок сверкающего позолотой фойе и с прежней миной неудовольствия уставилась на него.

– Слушаю вас.

Тобольский вежливо склонил голову.

– Прошу уделить мне десять минут.

– А вы кто?

– Мое имя ни о чем вам не скажет, но просьба, изложенная мной, может вас заинтересовать.

– Мне сообщили, что вы пришли с предложением меценатства.

– В этом задержки не будет – я человек состоятельный. Но прежде я бы хотел кое-что вам рассказать.

– У меня репетиция, режиссер будет недоволен.

– Хорошо. Пять минут.

Табба подумала, капризно закатив глаза, после чего согласилась:

– Говорите же.

Они отошли в сторону от лестницы и присели на красного цвета банкетку.

– Многие годы я провел на Сахалине. В ссылке, – сказал Тобольский.

– Каторжанин?

– Бывший.

– Чем же я заинтересовала бывшего каторжанина? – насмешливо спросила прима.

– По отцовской линии ведь ваша фамилия – Блювштейн? – посмотрел внимательно на девушку пан.

– Это имеет отношение к разговору?

– Прямое. Я хорошо знал вашу мать.

– Мать? – нахмурилась Табба.

– Да, мать. Софью Блювштейн. Она тоже в свое время была на Сахалине… Сонька Золотая Ручка.

Артистка резко попыталась встать.

– Мне не о чем с вами разговаривать.

Пан удержал ее.

– Буквально несколько слов! Мне необходимо ее найти. Как давно вы ее видели?

– Не видела никогда и не желаю видеть!

Табба поднялась, но мужчина снова остановил ее, заговорив торопливо и сбивчиво:

– Я потерял ее, и вы единственная, кто может помочь мне! Я дам денег, оплачу костюмы, буду финансировать все ваши спектакли, только откликнитесь на мою просьбу!

– Вы не в себе, сударь? – вдруг грубо, с презрением спросила прима. – Вы несете полный бред! Чушь! Какая Сонька?.. Какая Блювштейн?..

– Вы ведь ее дочь, Табба!

– Моя фамилия – Бессмертная! Слышите – Бессмертная! И никакого отношения к Блювштейн я не имею!.. Мне неизвестно, кто это!

– Я готов содержать театр!

– Его содержат другие господа, более достойные!

– Я должен, я обязан найти Соню! Она в Петербурге, знаю, но где? Помогите же мне!

Девушка вплотную приблизила искаженное презрением лицо к лицу Тобольского.

– У меня нет матери! Ни сестры, ни матери! У меня никого нет. Я одна! Сирота! И прошу покинуть театр! В противном случае я вызову полицию, и вас задержат как каторжанина… как сообщника этой воровки!

Табба оттолкнула посетителя и быстро поднялась наверх.

– А тебя, дрянь, сегодня же уволят! Слышал? Вышвырнут на улицу! – ткнула она пальцем в спешащего навстречу Изюмова. – Чтобы не совал нос не в свои дела и не превращал театр в вертеп проходимцев!

Прошло не менее получаса, а Тобольский не появлялся.

Воровка по-прежнему сидела в экипаже, не сводя глаз с входа в театр. Оперетта жила своей суетной жизнью – толкались у кассы театралы, стайками носились молоденькие статистки, скреб метлой тротуар дворник-татарин.