Эти «жалкие людишки» принадлежали не совсем ей, а скорее старухе хозяйке из хижины, порой Поля чувствовала ее в своих мыслях. Поморщившись, она запила горечь чужого присутствия внутри себя прохладным квасом.

— Горта-то расспрашивал? — уточнил Даня у Федора.

Тот растерялся:

— А он разве скажет?

— Отчего же не сказать, раз ты теперь глава дома… Давай, Федя, пеки свежий хлеб или что там твой горт уважает.

— Блины любит… со сметаной. И малину!

— Вот, — обрадовался Даня, — пойдем, Полюшка, по ягоды.

Она качнула головой:

— Я иду спать. Сам лазай по малиннику среди ночи.

Даня, увлеченный кладами и гортами, только рукой на нее махнул.

***

Постельное белье тоже пахло мятой. Поля с удовольствием натянула на себя тонкое одеяло и зарылась носом в мягкую подушку. Сквозь кружево занавесок в комнату заглядывала молодая луна, освещая массивный резной комод. Толстые стены бережно хранили тишину, и ей было так хорошо, так спокойно. Попросив горта послать ей добрые сны, она закрыла глаза, и сморило ее почти сразу.

***

Снилось странное, неприятное. Соломенное чучело, которое сжигают в чистом поле. Волчья яма с острыми кольями на дне. Поля ощущала себя загнанной, напуганной, истерзанной. Она бежала, мечтая снова вернуться в избушку, свое единственное спасение. Место, где ничего плохого с ней не случится. Но вьеры путали ее дороги, бросали буреломы под ноги, цеплялись колючками за одежду. Слезы катились градом по исцарапанному лицу, ноги болели, силы покидали ее. Остановившись посреди глухого страшного леса, Поля запрокинула голову и завыла — громко, надрывно, отчаянно. И ей ответили волки, койоты и шакалы. Страшный вой пронесся по тундре, взлетел в горы, накрыл поля, сотряс и Сытоглотку, и Вольную слободу, и Златополье.

— Матерь наша Дара! — раздалось над самым ухом потрясенное. — Что же ты творишь, Полюшка!

Она рывком села, сердце бешено стучало где-то в горле. Луна скрылась, но ночь уже таяла, и темнота была не абсолютной, а серой, предутренней. Все тот же резной комод, кружево занавесок. И отголоски воя, долетавшего до деревни. Цепные псы сходили с ума, надрывались, переходя в скулеж. Поля провела ладонью по лицу, утирая слезы, ощутила Даню совсем рядом, услышала его сбившееся дыхание.

— Тише, — пробормотал он и обнял ее, прижимая к своей груди. Ощущать его за своей спиной было правильно, надежно, и Поля обмякла. Вспомнила про Федора, блины и малину.

— Как там ваш клад? — спросила сорванным шепотом. Горло болело, как от долгого крика.

— Клад? — Даня был так растерян, что ему потребовалось время для ответа. — А, клад. Хорошо. Нашли его замурованным в стене, представляешь себе?

— Теперь мунны отстанут от Федора?

— От Федора-то останут, да только, Полюшка, они нашли себе новую добычу. Чувствуешь? Их полно в этой комнате.

Она не чувствовала никаких муннов. Только теплое дыхание у самого уха, руки, поглаживающие ей волосы, слабость, выступившую капельками пота на лбу.

— Прогони их, — попросила Поля, подрагивая.

— Конечно. Что за кошмар они на тебя наслали? Спорим, сейчас каждый житель деревни трясется от ужаса. Да я сам чуть не поседел, услышав, как ты завываешь.

— А, — вяло произнесла Поля. — Так это на самом деле.

Она чуть отстранилась, чтобы взглянуть на Даню — вдруг и правда поседел, будет жаль, ей нравились его длинные черные волосы. И охнула, увидев, как новые волдыри и рубцы вновь обезобразили его губы и лицо.

— Что опять? — быстро спросила.

— Ах, это, — Даня поскучнел, скривился, отвел глаза. — Не будет Федору счастья с его Наташкой, знаешь ли.