А дальше была истерика. Меня теперь трясло всем телом, и прерывистые всхлипы вскоре перешли в надрывное рыдание. Не знаю, что я переживала в прошлом, но, кажется, настолько животный ужас испытала впервые. Воин присел на корточки рядом. Он не утешал, наверное, просто не умел этого делать, а может, не считал нужным. И не был растерян – женские слезы не могли привести в смятение сильного мужчину. Просто оставался рядом и ждал, когда возьму себя в руки. А потом подошла Ашит, она протянула стакан с отваром, но я его не увидела, слишком занятая своими переживаниями. Снадобье забрал Танияр.

– Ашити! – неожиданно гаркнул он, и я, перестав рыдать, захлопала мокрыми ресницами. Воин протянул мне стакан: – Пей.

Кивнув, я забрала стакан, но больше из-за оторопи после вскрика, чем от послушания. Однако руки всё еще тряслись, и выпить отвар я смогла только после того, как Танияр забрал стакан и сам поднес его к моим губам. Сделав несколько глотков, я закашлялась и отодвинула руку воина. После снова всхлипнула и… так и не заплакала больше. Снадобье действовало быстро, и вскоре я сидела, отупело глядя перед собой, однако и это состояние прошло всего через несколько минут – я совершенно успокоилась.

– Спасибо, – сказала я сразу и шаманке и воину.

Ничего не ответив, Танияр отошел от меня. Для него инцидент был исчерпан. Воин отставил стакан на стол и после этого направился к скамейке, на которой осталась лежать его чурка. Впрочем, продолжить свое занятие сразу не смог – нож остался в горле убитого хищника. Раненый, не спрашивая разрешения, подошел к полке, где лежали другие ножи шаманки, выбрал нужный ему и вернулся назад, не услышав ни слов возмущения, ни раздражения. Для него и Ашит подобное было обычным делом. «Гость может взять всё, что пожелает, – как-то говорила мне шаманка, – если он пожелает то, что ему не готовы дать, хозяин скажет об этом. Если гость станет настаивать, его выгонят». Разумеется, нож не входил в число запретов. И воин продолжил строгать чурку.

Я перевела взгляд на мать, Ашит надевала свою шубу. Она полуобернулась, бросила на меня взгляд и вышла из дома. Я недоуменно пожала плечами, но тут же вскочила на ноги и воскликнула:

– Рырхи! – воин посмотрел на меня. – Танияр, там же рырхи! Мама пошла одна, если они нападут…

– Нет, – отрицательно покачал головой мужчина. – Никто не тронет шамана, даже голодный рырх. Сила Отца защищает. Зверье ее чует. – Он отложил чурку и нож и бросил взгляд в окно. – Не понимаю, почему они пришли. Дом шамана стоит на священной земле, рырхи не переходят границу. – Танияр опять обернулся ко мне. – Почему ты спрашиваешь? Разве не знаешь?

– Знаю, – соврала я. – Просто опасаюсь за мать.

Чтобы прекратить этот разговор, я поднялась с кресла и постаралась вообще не смотреть на воина, не желая провоцировать на новые неудобные вопросы. Повесив шубу, я ушла в лихур, где стояло ведро с холодной водой. Там ополоснула горящее от слез лицо, распрямилась и застыла, глядя перед собой. Истерика уступила место стыду…

– Дитя мое, благородная дама должна быть изящна даже в слезах. Недопустимы эти вульгарные всхлипы и икота. Подобное можно позволить себе только где-нибудь в лесу, когда вокруг одни дикие звери. Они хотя бы никому не выдадут вашей слабости и невоспитанности. Но вы вряд ли будете мчаться в лес каждый раз, когда захочется разрыдаться. Потому учитесь плакать изящно. Лицо может исказить страдание, но кривить рот и издавать эти ужасные звуки вроде «ыхы» и «а-а» недопустимо!..

– Тьфу, – в сердцах произнесла я и отмахнулась от нравоучительного воспоминания.