– Ты ж не подведи…

– О чем базар? Все сделаем, как надо. Кстати, где ты достал такой козырный кишкотник?[21]

Брюки Лупана поддерживал прочный флотский ремень (почти новый), который застегивался бронзовой бляхой с двуглавым имперским орлом и якорями. Когда началась война, такие ремни начали считаться у городской босоты большим шиком.

– Морячок один подарил. Он был в Киеве проездом.

– Не может быть!

– Ну, не совсем подарил… В общем, мы махнулись: он мне ремень, а я ему зажигалку. Помнишь, ту, что я купил у тебя? Но ремень-то стоит гораздо дороже…

– А… – Васька вздохнул с облегчением – слава богу, что зажигалки уже нет в Киеве.

Зажигалка, которую он продал Петре за бесценок, конечно же стоила больших денег, потому что была серебряной. Да вот только держать ее у себя Шнырь не мог, потому как она была ворованной. Притом Васька украл ее не у кого-нибудь, а у самого участкового пристава Семиножко. И слямзил он зажигалку не ради наживы, а для понта, чтобы выпендриться перед другими карманными ворами, которые боялись пристава как огня.

– Ладно, бывай, – сказал Шнырь. – Я сваливаю…

Первым делом Васька нанес визит Федьке Графчику. Он не очень верил, что тот подпишется на это тухлое дело, – козырный Графчик порхал по верхам и шел лишь на фактурный промысел,[22] – но Шнырь обязан был доложиться. Ведь Китаевский монастырь и кладбище входили в район, который «опекал» Федька.

Графчика он нашел в «малине», которую держал Остап Кучер. Это было шикарное заведение – везде ковры, бархат, фальшивая позолота и жратва с выпивкой от пуза. Вся блатная Шулявка мечтала побывать в «малине» Остапа, да не каждому из мазуриков открывались в ней двери. Васька Шнырь лишь совсем недавно сподобился такой чести.

Федька Графчик сидел в отдельном кабинете в окружении девиц сомнительного поведения, которые, как было известно Шнырю, постоянно обретались в Ямской слободе[23], и лениво потягивал из высокого фужера охлажденное шампанское. Бутылка «Клико» заманчиво светилась фольгой в серебряном ведерке, почти доверху заполненном льдом. Васька невольно облизал пересохшие губы – после острой и соленой трактирной еды очень хотелось пить.

Он минуты две безмолвно стоял перед столом, переминаясь с ноги на ногу, пока наконец Графчик не соизволил заметить его присутствие; первому подать голос в такой ситуации считалось неприличным. В воровской иерархии Федька стоял выше, чем Шнырь, потому-то он и подержал Митьку на фонаре[24] как халдея «Чего изволите?». Васька угодливо улыбался, но мысленно дал себе зарок, что когда-нибудь припомнит Федьке его «гостеприимство».

– А, Шнырь… Наше вам… – Графчик неуловимо быстрым жестом фокусника поймал из воздуха папиросу, и она тут же задымилась в его руках.

Он любил производить впечатление на мазуриков такими выступлениями. Его матерью была цирковая акробатка, а отцом – по косвенным сведениям – какой-то граф, запавший на прелести юной девицы. До четырнадцати лет (пока его не посадили) Федька дневал и ночевал в цирке; там он и нахватался разных штучек, чтобы удивлять ими доверчивых охламонов.

Но Васька Шнырь и сам был еще тот жох. Он умел отводить глаза не хуже Графчика. Таким же небрежным движением, как и Федька, он извлек из ниоткуда папироску и сказал, ухмыляясь:

– Привет честной компании! Разрешите прикурить?

– Прикуривай… – буркнул мигом помрачневший Графчик и бросил Ваське коробок спичек.

Шнырь пыхнул два раза зажженной папиросой и сказал:

– Благодарствуем.

– Присаживайся, – буркнул Графчик. – Выпьешь? – указал он на бутылку шампанского.