Здесь следует подробнее остановиться на самом посвящении Вяч. Иванову, которое входит в заголовочный текст статьи отца Павла. Как пишет игумен Андроник, «на подаренном Вяч. Иванову экземпляре Флоренский написал также двустрочный гекзаметр (на самом деле пентаметр, на что отец Павел с горечью указывает в собственных пояснениях к посвящению. – И. Е.) на древнегреческом языке (экземпляр этот, видимо, утерян); его текст он занес также в тетрадь со своими стихотворениями, добавив перевод и объяснение греческих выражений:

Вячеславу Ивановичу Иванову на поднесенном ему экземпляре “Не восхищение непщева” (1915. IX. 25).

Почему отец Павел избирает образ кузнечика, когда обращается непосредственно к поэту, как бы расшифровывая общедоступное посвящение? Ответ частично обнаруживается в письме Иванова: «Сладостны мне, лестны и любезны эти знаки связующей нас, как я уповаю, филии (курсив Вяч. Иванова. – И. Е.)».[191] Эти строки поясняют определение «сладкоголосый» – сам отец Павел объясняет, что значит «аканфовый» – прибрежный, береговой, видимо, имея в виду свое пристрастие к «пограничным» ситуациям, что ярко проявляется, например, в его антроподицее, где центральное место занимает учение об усийном (титаническом) и ипостасном (аполлинийском) началах в человеке. Как тезис и антитезис эти начала составляют «двигательный» (энергийный) смысл жизнедеятельности человека.[192] Но «аканфовый» есть еще и скрытое указание на тростник как один из символов в поэзии Вяч. Иванова:

Как замечает С. С. Аверинцев, «в плане метафизическом “исток” – это realiora: платоновская “идея”, аристотелевская “энтелехия”, постепенной реализацией которой ощущает себя поэзия Вячеслава Иванова».[193] Возврат к «истоку» – от кузнечика аканфового к кузнечику сладкоголосому – есть проявление филии («звонко тебя воспою») как основания духовного содружества Иванова и Флоренского, как воплощенный образ a realibus ad realiora, в пространстве которого только и возможно сжечь тернии, т. е. избавиться от грехов. В этом контексте что может быть более реальным, нежели кузнечик при всей кажущейся эфемерности его бытия. Никем не видимый кузнечик поет-стрекочет, и его голос кажется голосом самой природы, всего Космоса. Именно так, сверхчувственно, звучали голоса отца Павла Флоренского и Вяч. Иванова.[194] Потому для всех в заголовочном тексте осталось только «Вячеславу Ивановичу Иванову с дружеским приветом», а на экземпляре, подаренном Флоренским Иванову, появляется символ кузнечика, окутанный древнегреческим письмом: тайна тайн, доступная только посвященным.

Наконец, в немалой степени именно под впечатлением прочтения статьи Вячеслава Иванова «О границах искусства» в заголовочном тексте философского этюда отца Павла появляется подзаголовок «К суждению о мистике».[195] Иванов словно провоцирует Флоренского. Основной вывод отца Павла сводится к тому, что в разных (античных, христианских, мифологических) текстах глагол «harpadzein» и его производные всегда были мистически окрашены: «Употребляемое мистически, слово “harpagmos”, как и наше “восхищение”, непременно должно содержать в себе недифференцированность предмета познания и субъекта познания, предмета восхищения и лица восхищающегося. Следовательно, узел экзегетических трудностей и контроверз разрубается, и исследование слова “harpagmos”, в его вне-мистическом дифференцированном виде, – этот, по собственному признанию экзегетов, “крест” их, – перекладывается на рамена филологов: в этом исследовании занимающее нас место из “Послания к Филиппийцам” не нуждается».