— Уберешь, получишь еды.

При этом слове желудок заурчал, уже сутки, как я ничего не ела, лишь пила воду.

— И не советую объявлять голодовку, Саиду это не понравится. Если ты хочешь облегчить свое положение, советую быть прилежной и послушной.

Но как только я хотела возразить, в комнату вошел Саид, Юсуф что-то сказал ему, тот лишь шикнул, я вжалась в стену, понимая, что сейчас последует наказание за мою выходку.

Пальцы мужчины впиваются в шею, но не больно, лишь для того, чтобы зафиксировать меня, от него пахнет морозом, терпким парфюмом и вишней. Я только сейчас смогла увидеть его глаза так близко, при свете дня, они у него не черные, как казалось, а светло-карие, с черным ободком. Еще черные ресницы, густые брови, но вот отросшая борода придавала ему суровости.

Полы халата разошлись, что-то холодное коснулась бедра, а потом обожгло резкой болью. Закричала, дернулась, но не смогла даже сдвинуться с места.

— За каждое твое неповиновение и проступок ты будешь наказана. А твое тело будет напоминать тебе об этом.

Жмурюсь от боли, по левому бедру течет что-то теплое, понимаю, что это моя кровь.

— А чем больше на твоем теле отметин, тем дешевле оно будет стоить в притонах Стамбула.

Отпускает, падаю на колени, зажимая рукой рану. Он порезал меня специально, в наказание, поставил клеймо, как непослушной шлюхе.

Скотина. Чудовище. Тварь.

Ушел, хлопнув дверью, а я еще полчаса приходила в себя, рвала на лоскуты простыню и перематывала рану. Нет, мне не так было больно физически, как морально, что какой-то посторонний мужик смеет так обращаться со мной за то, что я лично ничего ему не сделала плохого.

Юсуф еще раз напомнил о том, что нужно убрать после пожара комнату, нашла швабру и ведро в кладовке, прихрамывая, пошла выполнять. Мыть пол за еду — какая мерзость.

Она появилась, целая тарелка тушенной с овощами говядины и лепешка хлеба. Забравшись на подоконник, ела прямо руками, прибор никто не соизволил дать, но от нервов и голода мне казалось, что ничего вкуснее в своей жизни не ела.

Потом долго смотрела то в темноту, то на фонарь во дворе. Никита, наверное, места себе не находит, ищет меня, да и мама, она должна вразумить отца. Напряглась, вспоминая маму, ее лицо, глаза. Она была взволнована, но не напугана, не кричала и не требовала меня отпустить, как это делала бы любая мать, заступаясь за своего ребенка.

Нет. Нет. Нет, не может быть.

Открылась дверь, зажегся верхний свет, ослепляя, сощурилась.

— Эй, эй, сука!

Двое охранников уже вошли в комнату, сукой она называли меня. Не отреагировала, отвернулась, мне не о чем с ними разговаривать.

— Эй! Ты оглохла?

— Я не хочу вас видеть и уж тем более разговаривать.

Чувствую движение, они подходят ближе, прижимаю колени к груди, обхватив их руками.

— Ты хочешь домой?

Обернулась, короткие стрижки, бороды, глубоко посаженные глаза, они были похожи, но все же разные. Запах перегара и пота, но я жду, что они скажут дальше.

— Хочешь домой?

— Хочу.

Переглядываются, улыбаются, мерзко так, один даже чешет пах.

— Возьмешь в рот.

— Что?

— В рот, мой член. И его.

Все это время говорит лишь один — на отвратительном русском, коверкая слова, но смысл я поняла.

— Как вы меня отпустите? Просто в лес за ворота, ночью? — показываю за окно.

Нет, я не торгуюсь и не соглашусь на это, мне тошно от одной мысли, но теоретически мне интересно. Они, кажется, плохо меня понимают, а то, что я не сказала «нет», уловили. Тот, что молчал все это время, уже расстегивает ширинку, второй делает шаг ближе.

А мне даже некуда бежать, если вот сейчас они захотят меня трахнуть, а потом просто выкинут за забор, присыпав снежком. До весны никто не найдет тела, если, конечно, здесь весной бывают люди.