Джеймс Гласс утверждает, что духовное и моральное сопротивление было предназначено для того, чтобы укреплять общее самосознание: коллаборационизм казался лучшей гарантией жизни, а сопротивление – большим шагом, на который надо решиться. Традиционное поведение поддерживало боевой дух во многих заключённых – так зачем делать этот шаг за пределы понятного? Суповые кухни и взаимопомощь предотвращали массовые смерти от голода в гетто, давали силу и делали жизнь ценной. Люди чувствовали тесную связь друг с другом, и это сохраняло их идентичность[155].

Интересную точку зрения приводит Маррус: «чтобы опровергнуть заявления о пассивности евреев, историки еврейского сопротивления часто отмечают отсутствие таких восстаний по меньшей мере до самого конца войны среди советских военнопленных – молодых людей, прошедших военную подготовку, с которыми временами обращались так же убийственно жестоко, как и с евреями»[156].

Сопротивление в Собиборе: умереть с честью

История восстания в Собиборе не требует столь утончённой дискуссии по поводу сопротивления и восстания. Однако, остаётся чудом, как история развивалась от маленьких усилий сбежать к коллективным действиям. Первый ответ кроется в том факте, что все в Собиборе знали, что другие будут наказаны, в случае побега (или его попытки). Коллективная ответственность неоднократно возлагалась на узников, и люди не хотели пробовать даже когда была возможность. Они чувствовали себя ответственными при том, что ответная реакция будет непредсказуемой. Например, в качестве наказания могли убить каждого десятого, неважно кого. Немцы просто считали. Томас Махер проанализировал, насколько немедленная угроза быть убитым заставила заключённых действовать сообща[157]. И всё же, как мы увидим, до самого последнего момента восстание в Собиборе оставалось под угрозой срыва, если кто-то захотел бы действовать самостоятельно, и угроза немецкой мести делала успех маловероятным.

Более всего А.А. Печерский был убеждён, что заключённые сами должны сражаться за себя, а не ждать помощи партизан. Узники очень надеялись на освобождение лесными отрядами, действовавшими неподалёку от Собибора[158]. Возможно, с их помощью они смогли бы выжить, думали они. Было неясно, выживут ли они в ближайшем будущем, если останутся в лагере, потому что транспортное сообщение стало реже и прибывало меньше поездов. Это ставило их жизни под угрозу, потому что они зависели от того, работает ли фабрика смерти. Наступала холодная зима, что также вызывало беспокойство. Если земля покроется снегом, сбежать станет сложнее. Но то, что прибывало меньше составов, также означало меньше работы, поэтому у узников было больше времени сидеть вместе, разговаривать и волноваться. Новость об уничтожении Треблинки заставляла предпринять что-то как можно быстрее. Всем было ясно: если оставаться пассивными, то убьют всех.

Махер доказывает, что, несмотря на угрозу жизни, которую ощущали все, у заключенных была определенная свобода воли в их действиях и решениях[159]. Как мы увидим, было недоверие со стороны тех, кто боялся, что их оставят, если небольшой группе удастся бежать. Все, кто изучает восстания, принимают ту или иную сторону, доказывает Поль Гомберг в некотором роде философской статье «Может ли партизан быть моралистом?»[160]. Читая о Собиборе и слушая истории, мы начинаем хотеть, чтобы узники победили тех, кто их захватил. Хотя остальная статья Гомберга рассматривает философские вопросы, название, данное им, приглашает нас рассмотреть этическую сторону восстания. Хотя всё, что произошло, было самозащитой и местью, многие выжившие колебались, участвовать ли в преднамеренном убийстве. Большинство заключённых прибыли из культурного мира, в котором убить кого-то было за гранью воображения. Другие считали, что не время быть моралистами, некоторые хотели мести, к чему более явно склонялись и русские солдаты, привыкшие к войне. Им уже приходилось убивать раньше.