И остался он вчерашним,

на этапах и в шарашке,

МОПРа бывшего полпред,

и судьбы своей несчастность

воспринять хотел как частность

исторических побед.

Он постукивает палкой,

снова занят перепалкой.

Распесочить невтерпеж

и догматика, и сноба.

Боже мой – он верит снова,

а во что – не разберешь.

Ребе и полуребенок,

бузотер, политработник,

меценат, но без гроша.

И не то чтоб золотая,

но такая заводная,

золотистая душа.

Гениален, без сомнений,

он, хотя совсем не гений,

но для стольких поколений

он – урок наверняка,

весел, как апаш в Париже,

грустен, как скрипач на крыше,

где с ним рядом – облака.

Он остался чистым-чистым

интернационалистом

и пугает чем-то всех

тенью мопровской загробной

неудобный, бесподобный

допотопный человек.

1968

Каинова печать

Памяти Р. Кеннеди

Брели паломники сирые

в Мекку

по серой Сирии.

Скрюченно и поломанно

передвигались паломники,

от наваждений

и хаоса —

каяться,

каяться,

каяться.

А я стоял на вершине

грешником

нераскаянным,

где некогда —

не ворошите! —

Авель убит был Каином.

И – самое чрезвычайное

из всех сообщений кровавых,

слышалось изначальное:

«Каин,

где брат твой, Авель?»

Но вдруг —

голоса фарисейские,

фашистские,

сладко-злодейские:

«Что вам виденья отжитого?

Да, перегнули с Авелем.

Конечно, была ошибочка,

но, в общем-то, путь был правилен…»

И мне представился каменный

угрюмый детдом,

где отравленно

кормят детеныши Каиновы

с ложечки ложью —

Авелевых.

И проступает,

алая,

когда привыкают молчать,

на лицах детей Авеля

каинова печать.

Так я стоял на вершине

меж праотцев и потомков

над миром,

где люди вершили

растленье себе подобных.

Безмолнийно было,

безгромно,

но камни взывали ребристо:

«Растление душ бескровно,

но это —

братоубийство».

А я на вершине липкой

стоял,

ничей не убийца,

но совесть

библейской уликой

взывала:

«Тебе не укрыться!

Свой дух растлеваешь ты ложью,

и дух крошится,

дробится.

Себя убивать —

это тоже братоубийство.

А скольких женщин

ты сослепу

в пути растоптал,

как распятья.

Ведь женщины —

твои сестры,

а это больше,

чем братья.

И чьи-то серые,

карие

глядят на тебя

без пощады,

и вечной печатью каиновой

ко лбу прирастают взгляды…

Что стоят гусарские тосты

за женщин?

Бравада, отписка…

Любовь убивать —

это тоже братоубийство…»

Я вздрогнул:

«Совесть, потише…

Ведь это же несравнимо,

как сравнивать цирк для детишек

с кровавыми цирками Рима».

Но тень изможденного Каина

возникла у скал угловато,

и с рук нескончаемо капала

кровь убиенного брата.

«Взгляни —

мои руки кровавы.

А начал я с детской забавы.

Крылья бабочек бархатных

ломал я из любопытства.

Все начинается с бабочек.

После —

братоубийство».

И снова сказала,

провидица,

с пророчески-горькой печалью

совесть моя —

хранительница

каиновой печати:

«Что вечности звездной, безбрежной

ты скажешь,

на суд ее явленный?

«Конечно же, я не безгрешный,

но, в общем-то, путь мой правилен»?

Ведь это возводят до истин

все те, кто тебе ненавистен,

и человечиной жженой

«винстоны» пахнут

и «кенты»,

и пуля,

пройдя сквозь Джона,

сражает Роберта Кеннеди.

И бомбы землю пытают,

сжигая деревни пламенем.

Конечно, в детей попадают,

но, в общем-то, путь их правилен…

Каин во всех таится

и может вырасти тайно.

Единственное убийство

священно —

убить в себе Каина!»

И я на вершине липкой

у вечности перед ликом

разверз мою грудь неприкаянно,

душа

в зародыше

Каина.

Душил я все подлое,

злобное,

все то, что может быть подло,

но крылья бабочек сломанные

соединить было поздно.

А ветер хлестал наотмашь,

невидимой кровью намокший,

как будто страницы Библии

меня

по лицу

били…

1967

Не понимаю,

что со мною сталось?

Усталость, может, —

может, и усталость.

Расстраиваюсь быстро

и грустнею,

когда краснеть бы нечего —

краснею.

А вот со мной недавно было в ГУМе,