Как только обряд удочерения завершился, к Макарии вернулись краски жизни — перламутром разлились по плечам серебристо-каштановые волосы, озорные искры заблестели в огромных карих глазах, а пышные губы сделались алыми. Тоненькую фигурку окутало невозможное в Подземном мире сияние.
Так Макария обрела бессмертие (первая из всех — в аиде, а не на Олимпе) и теперь несла людям блаженную смерть.
А я всё думала: кто же она — трава без корней или успешно прижившийся на дикой почве нежный росток?
Кстати, Загрей был только рад сводной сестрёнке — Макария, несмотря на довольно серьёзный божественный удел, который выбрала сама, отличалась весёлым и беспечным нравом.
А с годами я стала замечать — сын начал смотреть на неё не только как на подругу юношеских проказ, но и как на весьма привлекательную девушку. Правда, он стеснялся своей внешности, считая себя едва ли не уродом.
…и вот теперь он, бледный и растерянный, несёт её на руках, всю в потёках ихора. Она прерывисто дышит, ослабевшие тонкие руки свисают вниз, словно поникшие крылья. Сын кладет девушку возле меня и не просит, скорее, требует:
— Спаси.
Я ведь ученица Пеана и Асклепия[1] — умею врачевать. И я пускаю в ход всё своё умение.
Макария приходит в себя, обнимает нас с Загреем и плачет:
— Я не успела… они так быстро…
Загрей вытирает ей слёзы, заглядывает в карие глаза, полные мягкого тёплого света, и спрашивает:
— Ты их видела?
— Смазано… Чёрные тени… Так быстро…
И я понимаю, почему Загрей подбирается и по-отцовски сжимает губы в узкую полоску: кто-то был настолько быстр, что за ним не уследила даже Богиня Смерти, а ведь их с Танатосом считают самыми быстрыми.
Вскоре появляются Афина и Прометей с каким-то предметами, похожими на голыши, мерцающие зелёным цветом. Тей выглядит озабоченным, трёт пальцами светло-русую бороду, сверкает пронзительно-голубыми глазами.
— Я в отдел, нужно разобраться, что это за штуковина.
Суёт голыш в карман потёртых джинсов и исчезает, мазнув по нам струёй воздуха.
Чуть позже Загрей и Макария тоже отбывают — докладывать о произошедшем Аиду.
Афина же, взглянув на меня, решительно заявляет:
— А ты — ко мне. У меня тебе точно будет безопаснее, чем где-либо.
И мы отбываем к ней, да я так и остаюсь в прихожей… Вроде только присаживаюсь на диван перевести дыхание, собрать мысли в кучу, постараться подумать, что делать дальше. У меня же салон, клиенты, невесты…
И засыпаю, проваливаясь в сон про женщину, бредущую по пересохшей равнине.
Я до сих пор ещё не могу отделаться от жуткой изнуряющей жажды, которая мучит меня после того сна. Добираюсь до кухни, открываю кран и пью, пью, пью… Последний раз я так хотела пить после своего похищения, когда боялась взять хоть каплю в рот в Подземном мире…
Так, наверное, хочет пить трава без корней…
Кора умирала, чахла день ото дня, бледнела и таяла… Оторванная от матери, лишенная солнечного света, замерзающая среди ледяного холода мрачного Подземного Царства…
Ненавидела ли она своего похитителя? Того, кто утащил её в этот жуткий мир?
Нет, ненависть пожирает слишком много сил, а она едва могла двигаться. Она уже даже не плакала: слёзы высохли, как русло реки знойным летом…
Она просто тихо умирала.
Кора не знала, сколько времени прошло с того дня, когда её — лёгкую и беспечную богиню Весны, собиравшую цветы в Ниссейской долине — подхватил и увёз тёмный бог на золотой колеснице, запряжённой четвёркой чёрных огнедышащих коней…
Сколько дней и ночей минуло с того ужасного мига, когда похититель, ногой распахнув дверь, втащил её, бьющуюся и рыдающую, сюда — в спальню, и бесцеремонно швырнул на кровать. Потом навалился сверху, срывая полупрозрачные одежды, которые ещё утром с таким тщанием выбирала для неё мать.