Вот только влип и я. Потому что охренеть как сложно выбросить из головы мысль о том, что она чуть ли не голая совсем, особенно, когда вот так ёрзает тихонько. А ещё более сложно при этом продолжать вести себя как похититель, причём разъярённый, а не как заинтересованный мужчина. Хотя… Почему бы и не проучить Марину по-своему?..

Решительно ускоряю шаг и тут же чутко улавливаю, как она чуть ли не замирает. Сжимаю челюсть, подавив неуместную жалость. Какой бы беззащитной и мирной ни казалась девчонка сейчас, несколько секунд назад эта была та ещё фурия. Крови пустила столько, что до сих пор идёт, размазываясь в том числе и по её телу.

Впрочем, это меня волнует куда меньше, чем то, что я касаюсь нежной и тёплой кожи гладких ножек совсем рядом с открывающимися ягодицами. Буквально впитываю в себя мягкие изгибы пленницы, чувствуя, как вспыхивает желание. Фантазия уже очень ярко воссоздаёт всё то немногое, что скрыто полотенцем. Но мне мало воображения.

Хорошо хоть до той комнатки, куда привёл девчонку брат, остаётся каких-то пару шагов. Иначе, наверное, совсем потерял бы остатки разума.

Какие-то секунды — и вот я уже опускаю Марину на кровать. Полотенце при этом чуть ли не окончательно развязывается, но девчонка испуганно поддерживает его руками.

Ну а я нависаю над ней, даже не думая отрываться. Не сейчас.

Она избегает моего взгляда, не позволяет поймать зрительный контакт. Вглядываясь в её лицо, не могу понять, что у неё на уме на этот раз. Начинаю чувствовать себя чуть ли не насильником, хотя всё, что я делаю — висну над ней на локтях, почти даже не соприкасаясь. Едва уловимо только чувствую её подрагивающее тело под собой. И это полуприкосновение будоражит чуть ли не сильнее, чем когда нёс её, ёрзающую об меня самыми разными частями тела. Неожиданно понимаю, что не хочу грубо напирать. Даже несмотря, что девчонка нарвалась явно, и спуска давать нельзя.

Хочу по-другому.

Негромко и почти даже мягко требую:

— Посмотри на меня.

Марина вздрагивает, но упорно отворачивается. Вот что за глупый детский мятеж? Сейчас, когда она максимально беззащитно и уязвимо лежит подо мной? Боится же разозлить, чувствую. Но всё равно на своём стоит, не покоряется.

Как ни странно, меня это совсем не злит, а наполняет чуть ли не умилительной нежностью. Более того, я вдруг ловлю себя на том, что осадок от недавней выходки пленницы как-то тоже разом испаряется. Шея ноет, конечно, да и кровь от руки тут уже пачкает всё. Но если подумать, ерунда. Ничего такого не произошло.

Вот только Марине о моём изменившемся настрое знать ни к чему.

— Советую всё-таки делать, что я говорю, — с нажимом обозначаю. — Потому что варианта у нас два. Либо ты подчинишься добровольно, либо я заставлю тебя это сделать.

Марина напрягается всем телом и задерживает дыхание. Чутко улавливаю это, и неожиданно злит, что она так меня боится. Хотя вроде бы это самый оптимальный из возможных вариантов нашего дальнейшего взаимодействия. Но меня не утраивает.

С этим потом разберусь. Сейчас куда важнее, что до Марины всё-таки доходят мои слова. Чувствую, как она обеспокоенно шевелится, не зная, что даже такими минимальными движениями нехило распаляет. Сжимаю челюсть и, кажется, чуть ли не затаиваю дыхание, наблюдая, как её лицо медленно и неохотно поворачивается ко мне.

Вот это глаза. Синие, чуть блестящие, бездонные просто. Смотрят на меня с таким надломленным выражением, что жалят по живому похлеще бритвы.

И стоит только мне внушить себе, что пора отбросить неуместные сантименты, как вдруг вижу в её взгляде ужас. Не страх, что-то другое.